Книги

Снятие Змия со креста. М.: Новое литературное обозрение, 2003.

Зеркальце. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2007.

Приношение. Абакан: Хакасское книжное изд-во, 2008.

Переписчик. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

Народные песни. М.: Русский Гулливер, 2010.

С. Круглов, Натан; Б. Херсонский, В духе и истине. N.Y.: Ailuros Publishing, 2012.

Усилье Воскресения. Сборник церковной публицистики. Тюмень: Русская неделя, 2013.

Птичий двор. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2013.

Из книги переписчик

Из книги ПЕРЕПИСЧИК

ОТ АВТОРА

После сорока – такой возраст, когда начинаешь, огля­дывая пейзаж своей жизни, наносить на него сетки дол­гот и широт, вписанные друг в друга полуовалы возвышен­ностей, отмечать нити дорог, обозначать топонимы – жи­вой пейзаж поневоле превращается в карту... Не в симулякр, нет – эти пространства наполнены слишком ещё горячей кровью, эта карта – не виртуальная схема про­житого, но само прожитое, память, уложенная для удоб­ства в коричнево-зеленые клетки умозрений...

Выходит так, что стихи я пишу более двадцати лет, почти четверть века. Рано, в четыре года, научившись читать, не то чтобы жизнь я подгонял под книги, прочи­танное не становилось для меня наркотиком, не уводило в параллельные миры – нет, сама жизнь, пряная, смач­ная, потрясающая, врывалась в литературу, одно совпа­дало с другим, и выявлялась полифония жизни, окружа­ющее через искусство слова обретало истинное звучание и смысл, в сердце прорастала уверенность, что всему жи­вому задано было в начале – слово. (О Слове, Божествен­ном Логосе, Втором Лице Троицы, я узнавал косвенно, не впрямую – Евангелие открылось мне только на тридцатилетнем рубеже; я узнавал – Христа, не о Христе – через, в том числе, строки поэтов, часто – между этих строк, как, скажем, советский человек во времена воин­ствующего безбожия выискивал полезную информацию между строк «Словаря атеиста»).

В специальных учебных заведениях, обучающих пи­сательству, я никогда не учился (незаконченное высшее образование на филологическом факультете Красноярс­кого университета – не в счёт: там учили быть журнали­стом, а не поэтом или прозаиком, а я довольно рано ра­зобрался, что куда больше интересуюсь книгой, чем га­зетой...). Вся школа поэтического письма была мною пройдена через те же книги. Пушкин, Баратынский, Лер­монтов, позже – Мандельштам, Гумилёв, Ходасевич, Цветаева, Бродский (речь только о поэтах), и перевод­ные – поэзия Востока, саги, народные баллады, Бодлер, Рильке, Паунд, Йейтс, Элиот, Пеги, Тракль, Бенн, Монтале, Клодель, Стивенc, Фрост, Хименес, Пессоа (неко­торые считают, что переводные стихи – не стихи, что стих звучит только на языке оригинала; мне же видится, что хорошо переведённый стих получает стереозвучание, до­полнительные смыслы – как если бы к одинокому голо­су присоединился кто-то, и вот звучит дуэт, трио, хор). Этот список имён, здесь набросанный импульсивно, на­вскидку, можно продолжать и продолжать.

Михаил Гаспаров, замечательный ученый, литерату­ровед, переводчик, специалист и в стихосложении как науке языка, и в поэзии как науке сердца, как-то сказал просто, но верно: «Стихи я делю на две части: те, кото­рые нравятся мне, и те, которые нравятся кому-то ещё». Полностью согласен с этими словами. В поэзии люблю многое: от классической просодии до самого изыскан­ного верлибра – и в моих стихах встречаются самые раз­ные ритмы и размеры (хотя есть и излюбленные формы стиха, наработанные более прочих – скажем, тексты «Весна света», «Ангел недостоинства» и некоторые дру­гие относятся к ним). По той же самой причине никогда не могу оценивать чьи-то стихи: «близко – неблизко», вот и вся оценка. Всякого же пишущего приветствую не­сколько по иным причинам – по боязни обидеть челове­ка, даже если он явный графоман, уязвить нечто трепет­ное в нём... Пусть уж судят другие, имеющие харизму кри­тика – я устраняюсь, хотя, может быть, это и нехорошо.

В одном месте на карте обозреваемой мною жизни обозначен провал: в 1996 году писать стихи я перестал. Этот год ознаменовался многими событиями, и главное из них – я принял крещение в лоне Православной Хрис­товой Церкви... Господь долго меня искал – и нашёл. Мы нашли друг друга – не в умозрении, а в конкретном бы­тийном акте, который часто имеют в виду под словом «об­ращение». Почему перестали писаться стихи? Видимо, спрятавший в них, как в песок, голову страус вдруг по­чувствовал, что песок – мелок, зад торчит наружу... Сти­хи перестали быть единственным смыслом жизни и ушли (тогда я не знал, что ушли не навсегда и не перестали быть одним из смыслов жизни, пусть и не единственным... Напротив, я дал обет больше не касаться старых стихов и не писать новых. Не правда ли, все наши обеты, давае­мые Богу, немного нелепы? Хорошо, что Он слушает их вполуха и смотрит на нас с улыбкой, как мать – на нера­зумное дитя! У русских есть такая пословица: «Слушал бы Бог пастуха – всё бы стадо передохло»).

Придя в Церковь, я стал довольно активным её при­хожанином, открыл для себя и Священное Писание, и огромный пласт христианской литературы, в которую и погрузился с упоением. Это богатство наполняло ту часть моей души, которая до того пустовала. Одновременно с этим произошли перемены и в моей внешней жизни: мне было предложено стать священником, рукоположение было совершено в 1998 году, и с тех пор я служу в Спас­ском соборе города Минусинска в Сибири, моя семья – жена и трое детей – семья обычного попа, и иной доли я себе и не желал бы.

Стихи мои печатались в самых разных изданиях Мос­квы и Петербурга, в 1999 году их имел возможность уз­нать и итальянский читатель (в основном это было связано с объединением «Вавилон» и его добрым гением, ныне известным литературтрегером Дмитрием Кузьми­ным). После моего, говоря словами одного критика, «ухо­да с литературной сцены» я вычеркнул стихи из своей жизни, но они продолжали жить среди читателей, про­должали издаваться... А в 2003 году (так точно помнятся все эти даты!) стихи вернулись. Видимо, некое больное место в сердце немного зажило, и муза снова решилась ступить на него своей лёгкой ногой... И то новое, то глав­ное, что я обрёл во Христе, в Церкви, то, без чего уже не могу жить, прочно вошло в эти стихи.

Более двадцати лет писания стихов – десять лет свя­щеннического служения: два цвета на карте наложились один на другой, дали новый цвет (какой именно – лучше всего оценят читатели!..). Долгое время для меня был бо­лезненным вопрос: можно ли совместить христианство – и культуру, ипостась поэта – и ипостась священника?

Мчится лавой и рубится конница, 
Кричит потревоженное вороньё – 
Это поэт со священником борется, 
И поле битвы – сердце моё...

Вопрос не был праздным: в Русской Православной Церкви, весь XX век бывшей в советском вавилонском плену, а до этого – в плену имперском, административ­ном (сытом и безбольном, но не менее тяжком), в пору ее внешнего освобождения от этого плена в конце прошло­го века, когда церковные люди еще не наработали новых форм церковной жизни, но пытались примерять на себя старые, явно обозначилась одна из тенденций – обску­рантизм. Кратко его можно выразить словами «Любовь к миру есть вражда на Бога» – слова, которые идеологи, скажем, манихействующих еретиков, о которых мы зна­ем из истории, возвели в максиму (и не только они: в Во­сточной Церкви, к примеру, слишком буквально усвоился отцами Вселенских Соборов, а также позднейшими богословами понятийный аппарат школы Платона с его делением сущего на мир эйдосов – и мир бледных подо­бий, с утверждением об удаленности Божества от плоти – тогда как в библейском Откровении нам явлен Бог, на­оборот, максимально близкий к плоти, принявший её на Себя в Богочеловеческом воплощении)... Поэзия, куль­тура вообще, как порой утверждается, мешает спасению души, и Христос призывает оставить «всё это» как ненуж­ное, уйдя из грешного мира – такая тенденция знакома не только на христианском Востоке, но и на Западе...

Много времени и сил мне понадобилось, чтобы по­нять простые вещи. В частности, что слова «спасение души» – неверные, ведь у человека есть не только душа, но и тело, и вся его жизнь, которые Господь пришёл как раз не уничтожить, но освятить и преобразить. Мир, ко­нечно, поражён злом – но это больной, которого надо не убивать, а лечить. И средствами культуры (само слово – от «культ»), и поэзии в том числе. Страницы Библии, вдохновенные слова пророков, притчи Христа – разве не образцы высочайшей поэзии? Разве рядом с Книгой Ек­клесиаста мы не находим Песнь Песней? И разве Данте не признан, наряду с Отцами Церкви, Боговидцем? Раз­ве вдохновенные строки Пеги и Клоделя, Эмили Дикинсон и Шеймаса Хини, Ольги Седаковой, Сергея Аверинцева, Вениамина Блаженного – не молитва?

Эти резоны были доводами разума. Но был и довод сердца: Бог дал мне талант поэта. Я чувствовал, что если зарою его в землю, как неверный раб в евангельской прит­че, то предам и самого себя, и Божью волю о себе...

Итак, стихи – вернулись и пишутся; опыт священника влился в них и придал новые смыслы, новое звучание – а насколько новое, насколько важное, об этом пусть судят читатели.

Иногда меня спрашивают: что больше всего ты лю­бишь делать в стихах? И я отвечаю: рассказывать исто­рии. Не то чтобы считаю лирическую поэзию изжившей себя — нет, подлинная лирика, как и подлинная погру­жённость человека внутрь себя, позиция «я», живы и дей­ственны, хотя в разные времена по-разному отвечают на вызовы мира. Просто мне ближе эпос. С некоторых пор одним из мерил того, что делает тот или иной поэт, для меня стало то, способен ли поэт говорить не только о себе самом, видеть и любить не только себя и свои пережива­ния, но и кого-то другого, в том числе – и Другого, Бога и ближнего в их трагическом, смертельном, прекрасном бытовании. Именно открытость другому (высшая её фор­ма – любовь) делает индивида, замкнутого на себе, – личностью, уникальной и неповторимой.

(Предисловие написано для итальянского жур­нального издания стихотворений С. Круглова в переводе Паоло Гальвани.)

ПРОЛОГ

Ван Гог

От уха до уха – обычно 
Так обозначают улыбку, 
Широкую, как непередаваемая 
Жажда, как небеса. 
Вся история европейской 
Культуры, ультрамарин и охра, 
Составляет историю 
Чувства: от уха 
Малха до уха Ван Гога. 
Святой гнев.

Мы веруем, что всё стихло, 
Что улеглось безумие, 
Что ты, наконец, свободен 
И ласково понят. 
В конце концов, небо 
(Ты это доказал) над Эдемом 
Не глубже, 
Чем над церковью в Овере в июле, 
А подсолнухи сияют 
В глазах райских львов.

4.06.2003

Заглянув весной в пакет с чипсами

И сколько всего вот так съедено – тьмущая тьма!.. 
А представить, сколько вдобавок за жизнь мы извергли дерьма, – 
Общего и конкретного, вот этого, твоего, моего!.. 
Уже на три трети земля состоит из него. 
И нетрудно поверить мне, 
Что все это остро нуждается в огне. 
Огне, рушащемся с неба, 
Вершащем гонение мусора, освобождение снега, 
Таяние бетона, испарение влажной похоти очей, 
Гордости (когда припекло, не вообразишь, что ты прохладно-ничей!). 
Ожог трезвит, подбрасывет вверх, ставит на вид, 
Что, раз болит, значит, живо то, что болит, 
И пробужденье от липкого сна, и весна – как огненный взрыв! 
Собственно, даже геенна – шанс ощутить через боль, что ты жив.

24.02.2004, Великий пост

Не узнать

Ночь напролет 
Что-то писал, строчку на строчку низал, 
Себя не помня; 
Устало откинулся – и вдруг 
В зеркало на себя гляжу, 
Как Цветаева из Елабуги: чужой, 
Мёртвый!

Нет, брошу-ка стихи, 
Встану да помолюсь: 
Да воскреснет Бог, 
Да воскреснет и человек, 
Да придет в себя, станет 
Сам на себя похож.

30.09.2005, под утро

С тобою чистим грибы

Нет, не в плероме, не на облаках – 
В тебе изображается Христос: 
Терпенье неизбывное в руках, 
И внешнее плетение волос,

И голос, и морщины каждой ход, 
И детскость, близорука, как со сна – 
Мы старились с тобой, за годом год. 
Свидетель я, как ты сотворена.

На этой кухне, в этот поздний час, 
Самих себя мы сеем в темноту. 
Господь сказал, что Царство – внутрь есть нас. 
Внутри тебя. Я там его найду.

09.09.2005

I

Неделя всех святых

Эй, парень! 
Ты что, уснул там, в окопе? Что ты 
Уткнулся невидящим лицом в грязь? 
Ты что там, устроился жить, 
Медленные минуты тянуть, 
Есть эту глину, сосать червей, 
Примерять сапоги мертвецов? 
Окоп – не жильё, парень, Окоп – это место войны!

Самое опасное в этой войне – 
Затишье между боями: 
Трава на бруствере, стеклянное небо, 
Неподвижность берёз, провисанье жаворонка, 
Божья коровка на щеке, слипание век, 
Обманчивая тишина. 
Эй, очнись! Видишь – скоро 
Снова начнут!

Видишь – мы здесь до тебя воевали, 
Два батальона здесь положили мы, 
Мы отстояли высоту, отбросили танки, 
Фланги укрепили и наладили связь, – 
Тебе совсем ерунда осталась! 
Смелее, мы здесь, мы с тобой. 
Держи мою винтовку, солдат, целься верней.

День Всех Святых – сиянье войны и парада. 
Иконостас – не глухая стена: могучий 
Воинский строй, а нимбы – 
Золото нашей крови, пролитой 
За неотвратимость победы.

18.06.2006

* * *

Мы тут, в России, вечно – 
Молимся ли, ругаемся ли, поем, – 
Говорим: «Мы». 
Вместе нам легче, теснясь, 
В своем окаянстве перед Тобой быть, 
В своих грехах рыдать, звать, 
Слепнуть 
В Твоей сияющей тьме.

Мы!.. Кто такие: «Мы»? 
Мы – подросток на костылях, 
Пришедший в райцентре в храм 
Поживиться на пиво десяткой-другой, 
Да так и замерший, как муха в янтаре, 
Перед раскрытыми Царскими Вратами, 
В грозном светолитии Твоих икон.

12.11.2006

* * *

Брат алкоголик! Мы 
С тобою в аду невыносимом – 
Обопрись о плечо, побредём вместе. 
Здесь взошло чёрное солнце, 
А там, на милой родине 
(Помнишь, родина была у нас?) – 
Ночь опустилась.

Я понимаю тебя, несчастный: 
Не зная радости, ты пустился в поиск 
И попал в пространства паллиативов, 
В невыносимое место рвоты, распада, 
В Гоби отравляющего солнца. 
Вот только 
Проклятого себя я понять не могу: 
Я-то как здесь, я-то, 
Знавший, Кто Такой радость?

Христе! Слишком поздно узнал я: 
Пьянство – не невоздержанность. Пьянство – 
Предательство радости.

15.11.2005

* * *

Ты этой ночью претворил в святыню 
Всё бессловесное, всё косное доныне: 
Простую воду, хлеб, вино. 
Монах-молитвенник, поёт огонь в камине, 
Как очи мученика, в ночь глядит окно, 
И скатерть-исповедница легла 
На грудь дубового апостола-стола.

О вещный мир, творение святое! 
О дом, сияющий Божественным покоем! 
Единство кладки и стропил, 
Земною плотностью венчая неземное, 
Для сына блудного в ночи Ты возводил. 
С конька петух вдогонку пропоёт – 
И сердце беглое навскидку полоснёт.

Рыдающей, завшивевшею мразью 
Вернусь в ночи, найду тебя, со страстью 
Отринутый когда-то кров. 
Как смею наследить житейской грязью 
На девственной тиши половиков? 
Но где я был, не спросят у меня, 
Лишь передвинут кресло у огня.

Январь–март 2006

Михаилу Гаспарову

1

Жёлтый, книжный, облетает – 
Пястью лет – с осины лист. 
В ветре свиста не хватает: 
Умер честный атеист.

Внепартиен, необузен, 
Густоперчен, как центон, 
Тих, классичен, русск, внеруссен, 
По-еврейски умер он.

И воскрес, весьма встревожен: 
Там, средь света и весны, 
Вдруг узнал, что в Царстве Божьем 
Переводы не нужны;

Что единым, птичье-смычным, 
Светозарным языком 
Хоры ангелов синичьи 
Распевают там о Том,

Кто – не То, а Тот, Который 
Есть Искомый, Вся Всего, 
Переводами из Фора 
И латынью пел Кого;

И воспрял к сраженью снова 
(С Милым – рай и в неглиже!) 
Фехтовальщик Бога-Слова: 
Запись, выписка, туше.

Январь-май 2006

2

У кого это (спросите – найдёте): 
Слово стало не текстом, но плотью 
(Прочитано в плотном тексте) – пальцем в небо! 
Текст и есть плоть (хлеба); 
Вот во плоти вероятностная тема: 
Внутри текста мы – энтимема: 
Раз в слезах, как в лучах, утром моё лицо, 
И в руке подрагивает копьецо, 
В восковой бочок просфоры наставленное упруго – 
Значит, вечной будет весна старшего, светлого друга! 
Логика вероятного, лошадка конника 
Аристотеля, скрытого платоника, 
Риторика вечности сей, 
Которую вам уж давно проиллюстрировал Алексей, – 
Беседуя по солнечным гравиям райского сада, 
Куда и мне бы, неучу, надо, – 
Полюбоваться на вас, подслушать издалека 
(При служении Ангелов) – а пока 
Слёзы, читают часы, частицы и вечная память, 
Чаша лучится гравированными боками, 
Хлеб и вино как животворящий Текст 
(Чтущий да ест!), 
Имя ваше, на белом камне, вплетено в акростих, 
И свет танцует, обнимает пылинки, не впитывая их.

23.10.2006

II

* * *

В чреве погоды сиреневые износились шестерни: 
Май, время гряд, пара – 
Но в юный, робкий ещё жар, 
Чаяньям вопреки, ветер врывается ледяной! 
Лиловый ветра рубец 
Вспухает мутным предснежьем туч.

Во Всенощной сезона – сбой, 
Напряжённое молчание там, в алтаре, 
И прихожане весны, затаив дыхание, 
Смотрят в глухокоричневый иконостас: 
Вдруг сейчас к ним, духовным чадам батюшки А., 
Выйдет на исповедь нетерпимый, стремительный батюшка Б.?

18.05.2006

Новогоднее

Щелкунчиком по древу мировому 
Всё скачешь, куколка, нелепая душа, 
Дыша хвоёй, к ореху золотому 
Хотя на шаг приблизиться спеша.

Ничья рука в твоём раю не тронет 
Из ломких леденцов ни одного, 
И свет бенгальский в этой тьме не тонет, 
Горит, шипя, не грея никого.

А заводные плюшевые слуги 
Откупорят игристую пыльцу 
И добродетелей стеклянные заслуги, 
Из ваты вытащив, подвесят на весу.

В картонной вечности куранты полночь лупят, 
Но, как орех, мышами трачен, год 
И новый, наступая, не наступит, 
И старый, умирая, не умрёт.

29.12.2006

* * *

Нет! Архетипы – не молнии, нет, 
И не маски со ртами провалов. 
Нет, и не линии Наска, не пляска, не гул и не хтон. 
Ближе они и далече, 
Грань 
Между душою и духом: 
Кинематограф. Ночь. Стрёкот. Сирень. 
Дождь. В сиреневых ситцевых платьях – 
Девочки Рая и Ада (которую выбрать?). 
Велосипед. Смех. 
Грань 
Между душою и духом, между дермой и дермой. 
Призрак. Полуответ. 
Наутро – беспощадное утро. Пустыня. 
Тетрадка стихов. Небеса. 
Свист. Июнь. Голубятня. Солнце двоится. 
Одиночество. Крылья. Первые слезы.

Один за другим, 
Молча проходят, садятся – руки между колен – 
На скамью оглашенных. 
Воцеркови, воцеркови в своём сердце.

13.02.2007

Иконки производства Софрино

Мы тиражированы сотнями тысяч. 
Мы – в глянце и позолоте. 
Мы – софринские плоские люди. 
На спине у нас – календарик 
Или пустое место – 
Написать к празднику пожеланье. 
Мы – плоски, в нас нет объёма. 
Не вложи поэтому, Господи, в нас много. 
Вот только это – месяцы, цифры, 
Пара слов: «С праздником», или «Спаси Господи», 
«Простите, благословите». Картон, штамповка.

Господи! глядишь на нас, медлишь: 
Да, на святыню не тянут, 
Но никак рука не поднимается уничтожить.

25.02.2007

Домашние животные

На зеленом холме уснул я 
И проснулся, плача во сне: 
Мне привиделись двое добрых, 
Двое светлых приснились мне.

Мне снилась моя далёкая младость, 
И с двоими я шёл домой, 
А один любил утраченный кров, 
Хозяина крова – другой.

Я златые сполна им нарёк имена, 
От словесных вин опьянев, 
И пускай тень пса – это волк, 
Зато свет кота – это лев!

На зелёном холме уснул я, 
А проснулся – на голой земле: 
Нет ни пса, ни кота, только я, сирота! 
Да дорога в осенней мгле.

Да и может ли мудрая тварь живая 
В эту даль увязаться за мной? 
Никого со мной рядом, и ноябрь мреет хладом, 
И бреду я, и стыну, не домой – на чужбину.

14.04.2007

III

1937

Ссученные у параши не спят. 
Жгучая совесть даёт им сорок ударов без одного, 
Вгоняет гвозди в ступни: 
«Вы пишите сами! я всё, всё подпишу». 
Где палачом их работает совесть – там 
И Ты с ними, Христе, заодно. 
Там и Отец, и Дух. 
Бог есть любовь, а любовь 
Есть заодно.

Потом, потом их правнуки будут 
Украшать гробницы пророков, 
Жёлтыми чернилами протокольного гноя 
Писать жития новомучеников 
Замолить/замылить? – нет: 
Там, где мы задыхаемся, дышит Дух).

Не могут же в этой огромной стране 
Всех посадить! кто-то 
В этот миг на свободе. Пусть только это 
Буду не я.

6– 7.06.2007

* * * 
Изнемогли мы 
В немоте, беззначии этой ночи – 
Но, наконец, под утро 
Первый, гляди, снег выпал, 
Убелил грязь как в о лну, 
Окропил иссопом « и очистил! О, снова 
Оплодотвори, Творче, эту землю, 
Начни новую серию диалогов 
Начертанием альфы, имясловным 
Перстосложением вспор и в легком взмахе 
Чистую молчащую белую полотняную хору! 
Се, в прорезах тёплым, солоноватым, 
Алым, четвёртой группы, 
Проступает, взбухает, заливает край неба 
Новая весть!

2.11.2007

Ихтис

Всем известно: рыба видит рыболова не так, 
Как рыболов рыбу. Небо 
Видится ей круглой серебристой овчинкой 
С зеркальным сферическим исподом: экумена замкнута на себя. 
Вид рыболова усемерён, окрашен 
В кислотные тона спектра, 
И кровавый из них всех однозначней.

Ловцы человеков наделали ловцов человеков, 
Наделавших ловцов и ловцов. 
На берегу пруда — не протолкнуться, 
Идёт драка за квадратную пядь места, 
Пинком переворачивают банки с червями, 
Выхаркивают в воду сгустки 
Экзегез, выбитые зубы, 
В миссионерском взмахе 
Режут небо сталью, латунью блёсен, 
Спиннинги трещат автоматными очередями, 
Сети дрожат внатяжку, расчленили воздух 
На клетки удушающих газов, 
Многоголосый мат на наречиях 
Всех семидесяти двух толковников 
Направляет рыболовецкие инстинкты, 
И где-то в пустыне 
Волхвы по направлению к пруду гонят 
Караван, гружённый динамитом – 
На завтра объявлен 
Всемирный рыбный день, и тебе не выжить.

И ихтис, выбрав 
Израненными жабрами из мутной тысячелетней взвеси 
Остатки кислорода, делает вдох и уходит 
Туда, откуда больше уже никогда не станет видно 
Созвездие Рыб.

15.11.2007

Эзра Паунд

О. Константину Кравцову

Карлики 
Смотрят на великанов свысока: 
Укоротись на треть – 
И мы, так и быть, 
Поговорим на равных! На треть – то есть хотя бы 
Без ног, лучше – без головы.

(Новый Египет, продажа: 
Профессора политологии, стимфалийские вылупыши 
Тотальной охлократии, бессильно 
Грызут пяту нового Иосифа, 
Прах попирающего в марше, в марше! 
Бей, барабан.)

Бил ли ты, барабан, в руках палача, 
Кто помнит, 
Весь бесконечный ряд дней, жал 
Язвящего, лишающего головы 
Солнца? Мерно 
Укоротись, великан, 
Всохни в кубатуру клети!

Поэт! Человек, 
Которому единственному удалось, 
Подъявши меч, не сойти с креста.

13.01.2008

Номоканон

Свинцовая абевега. 
Азбуку сию учат – 
На всю вселенную страшно кричат. 
Избави 
Читающих от кровей! Дух, 
Поющая в полёте руах, 
Бьётся с лёту пернатой главой 
О частокол букв. Кровь 
Пропитала шрифта чернь. 
Уложений узка клеть. 
Нет, не выпорхнуть! И тогда Дух 
Решает не покидать букварь, 
Чтобы воскрешать того, 
Кого, по этим складам 
Водящего слепым наивным перстом, 
Убила буква. 
Дух бдит и бдит, 
Дышит умершим в уста, 
Животворящей птичьей исходит рудой.

Чти, отрок, букварь.

19.01.2008

Явная вечеря

Сие творите в Мое воспоминание.

Мы воспоминаем, Раввуни, воспоминаем.

Известью затянуло иссохшие сосуды. 
То ли это возраст, то ли – как там 
Это слово. Слово, ещё слово. 
Напрягшийся склеротик. 
По волнам моей памяти. 
Рассудка памяти печальной. 
Плоть растворилась, 
Впиталась в символ, 
Символ зыблется тенью. 
Дымка грозно лиловеет, тучнеет 
В удушающий дым.

Эй, вы куда? Приидите, обедайте!

Сейчас, сейчас, 
Погоди, Раввуни, ещё немного – 
Видишь, в горнице тесно, 
Эти горы коробок, 
Надо же навести, раз и навсегда, порядок, 
Протереть, пронумеровать, развесить 
По гвоздям, по местам расставить 
Незыблемые вековые устои.

29.01.2008

IV

* * *

Памяти Зои Масленниковой 
и всех ушедших

Мы из земли сотворены, 
И в нас живёт земля. 
В нас есть стояние стены 
И гибкость ковыля,

Многозаботливый живет 
В нас ход кротовьих нор, 
И гулкий ток подземных вод, 
И камень в дырах пор,

И тонкий жирный перегной, 
Беременный теплом, 
И колется культурный слой 
Стеклянным толокном –

Земли сопревшее быльё 
Ты захвати в горсти, 
Когда отыдеши в нее, 
Зане земля еси.

Как выкуп брось её, как медь, 
Придя к причалу, ты – 
И будет плыть она и петь 
Над бездной черноты,

Когда на узенькой скамье 
Устроишься, дружок, 
На запад – памятью своей, 
Глазами – на восток,

Когда, в фелоньку облачён, 
Дав возглас тенорком, 
Взмахнёт молоденький Харон 
Кадилом как веслом.

16.02.2008

«Лествица» преп. Иоанна,

игумена горы Синайской

О ты, 
Единственная из святоотеческих книг, 
Удостоенная иконы!

Гляжу с содроганием: отчего 
Всё больше и больше человечков 
Сыплется с тебя, лестница, вниз, 
В отверстое ненасытное жерло? 
Одни, ухмыляясь, говорят: 
Ступеньки-то давно гнилы! 
Другие пририсовывают внизу, 
Над самым рядом акульих зубов, 
Руку, собирающую упавших в горсть. 
И те, и другие – никогда 
Не решатся лезть.

Книга-концентрат: сухая вода. 
Не угрызть, н 
Вполне ещё можно развести, один к одному, и пить – просто

Добавь крови.

6.04.2008

Задремал в сквере над книгой

Вот за облаком мятое облако 
Поплывёт между сомкнутых век, 
И на чёрную книгу Мамлеева 
Умозрительный выпадет снег, –

С края жизни твоей, с края зрения, 
Или с края скамьи, может быть, 
Кто-то встал и уходит тихонечко, 
Навсегда, чтоб тебя не будить.

03.06.2008

Baader– Meinhof– Wagen

Такую скорость 
Развил этот автомобиль на кольцевой автостраде, 
Что страшно, мощно, неостановимо 
Преодолел все ограничения 
И врезался в зад самому себе.

Пассажиры, по-видимому, насмерть – крошево плоти, 
Целлофановые обрывки душ. 
И дорожная служба ада шипит Тебе, Спасе: 
«Даже и не пробуй восстановить!..»

Вздыхаешь, но всё же 
Открываешь ящик с инструментами, 
Вынимаешь резак.

Искорёженный алый кузов – 
Как пряничный домик (тесто 
Замешано на порохе, крови и гордыне: 
«Справедливости в этом сраном мире 
Никогда не хватает – что же, 
Папочка, 
Мы исправим то, в чем Ты напортачил!»), 
В потаённых комнатах которого 
Гензель и Гретель приняли медленные, сопоставимые 
Со скоростью света, 
Муки на зубах ведьмы Свободы.

20.05.2008

V

Седьмой вселенский собор: 
реальность иконы

приложился к прохладному дереву 
(позолота почти стёрлась 
видны коричневатые швы левкас будничная тленная смертная

основа Твоего Царства 
Христе)

вот думаю

свет Твоей славы – золотой 
или это деревянное золото – свет Твоей славы

хоть этак хоть так! я 
с Тобой 
Золотой Мой

25.06.2008

Сердце яйца

Виктору А.

По представлениям древних, 
Мир – это яйцо.

Сокровенная тайна яйца.

То – древние. Для современного человека 
В мире нет тайн! Облупивши, 
Слой за слоем снимает:

Слой большого и сильного ветра, 
За ним – слой велия труса, 
За трусом – огнь бурен. 
А там, внутри – игла 
Хлада тонка.

Обнаженная, 
В пальцах отяжелела.

Эй, богатырь, осторожней! 
Не урони – сломаешь, 
Держи, коли извлёк! В ней – 
Жизнь Бессмертного!

И вот, жалкий, уронить боится, 
И некуда положить – нет ничего вокруг, всё разъято, 
Из последних силёнок держит, дрожит от напряженья, 
Плачет, переминается, пошатываясь, на месте, 
То и дело 
Хрустя красной пасхальной скорлупой, разбросанной 
в пустоте.

12.06.2008

Заболоцкий

Это был святой, которому 
Проповедовали птицы.

Скромный, печальный 
Советский святой 
В душе, как в пальто, застёгнутой, 
Тёплой, 
Непроницаемой для небесного ветра.

Когда она взвивала полы, рвалась 
В горнее, 
Он успокаивал: тише, тише, 
Псиша, псиша!..

Кто, сказано, хочет из вас быть первым – 
Будь всем слуга. 
Вот так и он: слуга 
Умиранию рощи, 
Ливням навзрыд лета, 
Старению реки, 
Тревогам сирени, 
Воробьиным фабричным мечтам народа.

Потрогал звёзды, перебрал миры – и осторожно 
Поставил на место: не время. 
Человек-колодец: все звезды внутри. 
Чтобы увидеть их в знойный полдень 
Двадцатого российского века, 
Надо медленно, осторожно 
Спуститься поглубже и там 
Ждать. Искусство ожидания.

Его просодия позднего периода 
Не вершина – ступенька. 
Крашеная, дачная, нагреты плахи, 
Седой одуванчик щели крыльца прободал своей сталью, 
Трава двора, облако, тень, котёнок.

Крепка, широка, не скрипнет. 
На такую не страшно 
Стать босыми пробитыми ступнями 
У двери, и стучаться.

13.06.2008

НАТАН

(Главы из поэмы)

НАТАН ЕДЕТ В ПОЕЗДЕ

Как покинутый оккупант Натан в этой стране!

Тадам-тадам – стук колёс короток, ночь длинна. 
Сквозь родину как сквозь песню – километры, поля, поля, 
Вор о нья сажа, дымы, щетина рощ, 
Надрыв географии – ветер. 
Чернота отдаёт сиротством и лизолом.

Плацкартная полка коротка – не вытянешь ноги, 
Досуг тягуч, давящ – 
«Боже мой, что сотворю!» – и Натан 
Выходит с мужиками в тамбур.

Вся жизнь этой страны – в поездах, а душа жизни – 
В тамбурах поездов, в страстных, 
Необязательных разговорах, 
В слепых огнях папиросы.

Натан пил вместе с ними, 
Тошную водку продавливал в желудок, 
Запевал, плакал, неверными руками братался, 
Открыл книгу Ктувим: Эйха – зачитывал 
Этим людям, о чём плакал Йермиягу – 
Об одиноко сидящем городе, некогда многолюдном – 
И плакали все.

«Где ваша вера! – ликовал Натан, кашлял, 
И слоистый дым, вязок, качался – тадам! – на стыках, – 
Ваша вера – рабство, грязь – ваше счастье! 
Свиное своё сало зовёте вы смиреньем, 
Покаяньем – вот эту вашу хвастливую водку, 
О вы, необрезанные сердцем!»

Слушали, ухмыляясь. Потом – били, 
Весело, подвесили с гаком: «Ах ты!.. 
Нна, нна!» Тадам, тадам.

Натан повёл шеей, разлепил веки. Уставил руки 
В пол, подтянул тело, оскальзываясь на мокром 
(Слюна, зараза, густа, прилипла, 
На губе висит – тадам! – качаясь), 
Слушая боли волны тупые, замер.

«Эй, Боже, не спи! Твоя Шехина во мне страдает!»

И Шехина в ночи к Натану сходит, 
В тамбур войдя, верного утешает, 
Отирает слизь, кровь прохладным покрывалом. 
«Боже мой, дай же мне сил, ярости, жизни! 
Я не могу жить среди них, Боже, 
А они не хотят умереть со мною, 
Огонь и серу на них, огонь и серу! не медли!»

Шехина не отвечает, 
Вздыхает тихо, поворачиваясь, уходит.

«Эй, куда?! – страшное подозренье! 
Неженск профиль сутулый, в руках дыры, – 
Кто ты?! А ну стоять! Стоять, сказал! Руки, 
Руки! Повернись, открой покрывало! 
А ну скажи "шибболет"!»

Уходит, тает. «Не может быть! – неподвижно 
Замерев на коленях, Натан смотрит, – быть 
Не может», – смотрит в место отсутствия ушедшего, уже пустое, 
Но полное света.

4.11.2004

НАТАН ПРИНИМАЕТ САН

Резиновым спиртом техническим небо 
До скрипа вымыто. 
На серых досках лиц как ногти – глаза. 
Полынь и крапива. Сип: «Жид!..» 
Помои – с крылец: нищий приход, 
В воскресную школу не ходят, скособочен храм.

Рукоположен и сослан!

Жара зияет, вечный 
Иван Купала здесь – ворота припёрли 
И скалятся, бесенята! Богоносец 
Ласковым матом коровёнку нудит – утром 
Прибудут сбиратели костей, скупщики шкур, 
Следами глин, перелесков рыща, сельцо отыщут. 
Чем, зачем жив, пейзанин!..

Дом, брёвна. Золотой досуг потерян. 
Ватными, волглыми пеленами в ночи укутан, 
Язвят комары, каменно ложе целибата 
(Жена давно в Хайфе), в кассе голо, 
Свечной слежавшийся воск трачен мышами, 
Обручальное кольцо и две золотые коронки 
Перепроданы – деньги ушли в счёт налогов 
На содержанье епархии, и неотвратимо 
Ежевечерне тащится к пряслу единственный захожанин, 
Сосед-совопросник, кашляет дымно, ехидно: 
«Отец Натан, вот ты мне скажи-ка!..» 
И никто, никто не попросит: 
«Батюшка Натан, помолись».

Проснулся среди ночи: ох! Не сан был – сон 
(Как зашлось сердце!). 
Натан переворачивается набок, лицом попадает 
В тёплое гниловатое дыханье жены нутряное, 
Ночь шуршит, заоконные фары 
Сдвигают в спальне предметы, тени, – 
Скукоживается, плачет: зачем, зачем крестился! 
Вот теперь не боец двух станов, оттуда и отсюда подстрелят! 
Помоги, спаси – я мал, узок, 
Я бедный оле, а эта страна Богоносна, 
Но если б я знал заранее, какой Ты, 
Нести Тебя, тяжёлый!..

Всхлипывает ещё раз (слёзы 
Натекли под щёку, впитались в перо подушки) – 
Ну что же, остаётся 
Быть стойким. Не зря они говорят про нас: у них стойкость – 
Замена святости.

11.11.2004

ЕЩЁ ОДИН СОН НАТАНА

Злые пустыни – огромные города. 
Добрые пустыни – крыши этих городов, 
Где молитва и ветер.

Батюшке снится сон: 
Под звезд а ми на крыше молебен он служит, 
А серафимы ало пылают, 
И радостно подпевают херувимы, 
И весёлыми ногами притопывают престолы, 
И двигают танец 
Мускулистые силы, и златые помавают господства, 
Архистратиги стратилаты архангелов созывают 
Трубой, и тимпаном, и гуслей 
Построиться в лики – 
«Грозна ты, как полк со знамёнами!» – 
И ангелы-почтальоны летают, 
Бандероли с подарками разносят, 
И Сам Господь Сил, 
С трона наклонившись, смеётся: 
«Эй, налейте нам кубки, 
Да набейте нам трубки!» – 
Час веселия и на Голгофе, 
Там, где кровь, расцветают розы, 
А сериозные бесы 
Прячутся, негодуют: растопались, как слоны!.. 
Позор, бесчестие!.. визжат по мобильным телефонам, 
Требуют санкций начальства, 
Но молчат телефоны: тот, кто убийственно сериозен, 
Сам молчит, раздавлен и связан 
На тысячу лет, пока идёт веселье!..

И сирень взламывает бетон, стремясь к звёздам.

Впрочем, 
В золотом и синем сне батюшки есть что-то 
Шагаловское. Известно, что сие – 
Не вполне ортодоксально, 
И батюшка во сне, переворачиваясь, вздыхает.

Батюшка благоутробен. Его харизма 
Выпукла, охряна, лимонна, 
Как свежепечёный хлеб. 
У него – восемнадцать деток. 
Многие в бесчеловечном городе 
Втайне батюшку любят, 
Но только продавцы винных отделов 
Знают всю правду о нём (но только – 
Правду! истины 
О нём не знает никто, кроме Истины).

25.10.2005

НАТАН ИДЁТ НА ПРОГУЛКУ

Который год в Крещение оттепель! Право, мнится: 
Последние времена грядут!.. впрочем, 
В этакую пору – с крыш каплет – 
Самое время прогуляться.

Отец Натан, выйдя из переполненного храма, 
(Дышат в затылки, стук банок, хруст пластиковых бутылок), 
Движется окраинным переулком. 
Навоз, вмёрзший в колеи, курится, шалое солнце, ветер, 
Иордань перистого неба, 
Птичьи буриме, полы рясы волглы – 
Идёт, держась, как в бомбёжку, 
Подветренной стороны; и недаром: 
Навстречу, другой стороной переулка, 
Прогуливается общественный Натанов недруг, 
Вышагивает, век бы его не видеть, 
Редактор ультраправой газетки «Доколе», 
Председатель городской ячейки Национал-Единого фронта, 
Пропагандист «Русских вед» и праарийства, 
Лев Моисеевич Голосовкер 
(Урождённый, как гласит предвыборный ролик, 
Полушвед в одиннадцатом колене).

«О Господи! Сейчас начнётся: "Чесноком запахло! 
А, презренный выкрест, пятая колонна, 
Семитский волк в овечьей рясе! 
Ну как вам, ваше преподобие, айводо зоро – 
Чужое служение? Много ли воды насвятили 
На продажу суеверным старухам? 
То-то будут рады 
Ваши братья по ложе! Ликуй, мировая закулиса! 
Растлили страну, развратили белую Гардарику, 
Продали Курилы японским евреям!.."» – отец Натан 
Убыстряет шаг, – «Ну вот, остановился!.. 
Содрать бы с тебя, Голосовкер, казачью папаху, 
Обнажить бы твою пархатую полушведскую черепушку, 
Сокрушить бы 
Двух-трёх гнездящихся тамо змиев! 
А лучше – содрать бы галифе, да розгу!..» Голосовкер, 
Помедлив, молча проходит мимо. 
Отец Натан устыдился было вслед: надо же, осудил с ходу! – 
Но при слове «розга» вспомнил берёзу; да, 
Берёза. Вот ради чего он ушёл, не дождавшись 
Конца молебна. Вздыхая, 
Отец Натан вытирает пот под ондатровой камилавкой, 
Вытирает пот. За другим поворотом 
Скрывается змеиный Голосовкер.

Солнце млеет, пьян и по-весеннему ласков 
Сиреневый, белозубый, 
Сорвавшийся в самоволку ветер, 
И так пряно кривы переулки в городке в полдень, 
Что оба, шедшие вроде бы в лоб друг другу, 
Вдруг встретились – там, куда пробирался каждый: 
На кладбище, у старой, угольно-розовой берёзы. 
Потоптались, друг друга как бы не замечая, 
И – куда деваться? – пристроились у корней, на скамейке, 
Под вечнорусской берёзой. 
Утихли оба. Голосовкер курит, 
Отец Натан молится без слов, крошит синицам печенье. 
И все пустоты нашего ада, мнимости нашего рая, 
Пристрастия, беспристрастности, прошлое, будущее, – 
Да есть ли они в этом настоящем, 
В этом сияющем полдне, 
Когда январь вырядился весною, 
Когда у Бога на небе праздник, а у зимы – отпуск, 
Когда есть родина, кладбище, снег, берёза!

Отец Натан любит это место 
За его вечность. Лев Голосовкер 
Тоже любит втайне, – просто потому, что любит.

9.02.2006