Книги

Отдаляясь от этой зимы. М.: АСИ, 1992.

Бессмертие повседневное. М.: АРГО-РИСК, 1995.

Частные безумия вещей: Инструментарий. М.: АРГО-РИСК, 1997.

Реализация. М.: ЛИА Р. Элинина, 1998.

Иная река. М.; СПб.: Комментарии, 2002.

Реставрация скатерти. Саратов, 2004.

Предсказания очевидца. Роман. М.: О. Г. И., 2004.

Месторождение. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008.

Избранные стихи и поэмы. СПб.: ИНАПРЕСС, 2008.

Имена и лица в метро. М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы, 2011.

Выдержки

Из книги ХОЛОДНАЯ ДОЛИНА

Музыка

Как выбрал ты священные листки,
Обернутые в нотные прожилки?
Есть правильные звуки в мире сем,
Ты вынул их из мира,
И место поросло, как не бывало...

Остались пустыри и бред каменоломен,
Небесных пуговиц сухая синева
На ватниках в кирпичных терриконах,
Лишь дратва уст, кустов, пересечений
Далеких еле всхолмленных небес,
Все заросло, все заросло до слез.

Как отгрузить нам хладобойный век,
С горы спускаясь в ледяном вагоне,
С откоса заблудившейся травы
Во мрак земли и тишину объятий.

О позабытом плещет тишина,
Не уходи, эпоха неолита,
С ружьем, направленным в простор реки
С исчезновеньем поворота жизни
За блещущим колесиком воды,
Где вспухшее крыло стеклянной птицы
Подьято вверх циничной силой мысли.

Метеоритов век не наступил,
Еще подобные деревьям или людям
От сладостной земли не устремились камни,
Еще равнины нам принадлежат,
И волчий след наполнен талым слепком.

В открытое окно пустынный двор земли
Доносит голоса под полнолуньем,
Но этот мерный хаос впрячь не удалось
Ни в звездные цирюльные пустоты,
Ни в города глубокого гранита.

Не уноси же в музыку наш звук,
И так безмолвно море перед нами,
Без звука разве больше опустеет?
Не надо музыки, не надо звезд
Пред нашим древним морем без названий.

1977

Солженицын

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Нас ветра леденят порывы –
Отечества бесплотный дым.

Отсюда в топкой вышине
Так странно видеть темный Цюрих,
Куда по вымершей стране
Перенесен я в зимних бурях.

Пустое горное шоссе,
И ветер, ветер на просторе,
Машина в слюдяной росе,
И кончился бензин в моторе.

Как нефть, ночная нефть легка,
Что в полутемную Европу
Из призрачного далека
Приходит по горящим тропам.

Но никогда в забвеньях твердых
Не докричаться в каменную нору,
Ведь двадцать миллионов мертвых
Отплыли ночью к Самотлору.

Сочась сквозь лед горячим илом,
С каменноугольным свеченьем,
Туда все вниз к глубоким жилам
И захороненным растеньям.

Спускаясь вечной мерзлотою
Ночные жизни рядовые,
Став черной нефтью золотою,
Вошли в земные кладовые.

Чтоб с жертвенной священной дрожью
Легко ворваться в буровые
И к Альп далекому подножью
Гнать нефти волны даровые.

Из дальних позабытых стран
Пришло их робкое дыханье,
Ища на ощупь океан,
Чтоб раствориться в океане.

Но настоящий океан
Встречает, пенится и рушит
И прочь несет от этих стран
Осколки мертвые ракушек.

Не станет деревом песок,
Нефть не вернется человеком,
Ведь медленный подводный сток
Открылся в океане веком.

Как раковина на дне,
Пустое зеркало прибоя –
Я буду видеть в вечном сне,
Как жизнь проходит под землею.

Движется ночь над тихим Стиксом,
На берегах стада плодятся,
Народ счастливейший воздвигся,
Во мраке нивы колосятся.

Глаза цветов очнулись в роще,
В счастливой темноте подземной,
Но камнем стали слезы в толще,
Пред сердцем осребрились вены.

Опять Харон поет из бездны,
Семью встречая на пароме,
С пыльцой земли уже безвестной
И чуждою тоской о доме.

Там улыбаясь терпеливо,
Он дверь толкнул во тьму цветенья,
Река коснется тех счастливых,
Которым предстоит забвенье.

1974-75

Зимняя гроза

По легенде, библиотека Иоанна Грозного сгорела
в Александровской слободе во время зимней грозы

Сгорает царская библиотека,
А в слободе холодной не звонили
Лишь потому, что нет на свете человека,
Которого б той ночью разбудили.

Все шелестит по спящим нашим лицам
Сожженной книгой летопись наречья,
И в вековой глуши все тот же сон нам снится –
Лишь радость страшная при встрече.

В такую ж ночь прийти и стать пред угольной колонной,
Которая хранит остаток мысли,
Все так же древний раб кладет поклоны,
И руки мертвые повисли.

Чтоб вырванный язык не скрыли в глину,
Слепыми крючьями срывая лед,
Пустая ночь, как тайную лучину,
Вновь зимнюю грозу зажжет.

Снега забвения, беспамятства людского
Прожжет холодной молнией жестокой,
И сердце смутное со дна Чудского
Торопится прижаться к ледяным осокам.

Не докричаться в брезжущие печи
Которые ревут людским потоком,
Лишь в свете молнии высоком
Светить во тьме людские плечи.

А здесь в безмолвьи заспанные слуги
В средневековой теплой сердцевине
Перетирают найденные угли,
Но голос не звучит во глине.

Взрывают пепел сапожками,
Летят одежд дремотные павлины,
И пепел утренний большими косяками
Тишком наносит с луговины.

Нам надо позабыть прощальный холод встречи
И ровный круг угасшего костра,
Очнемся утром мы от памяти и речи,
Что думать нам – нам жить давно пора.

1974

Смерть Брусилова

В одноэтажной каменной больнице,
Закашлявшись кровавой пылью,
Он словно мог и не родиться,
Очнувшись вдруг в предсмертном мыле.

С усами русыми над каменной лоханью,
Заглядывая в океан столетья...
Родные запахи в чулане,
И куры роются в подклети...

Он протирал бинокуляры,
Весь – сухощавый склад щетины,
Не попадая в мемуары,
Был в мире страшной середины.

И тем томительней и проще
Сверкала явная геенна,
Что с веком был он здесь, не сморщась,
Он видел огненную пену.

Но важный пункт того прорыва –
Как он стоял в рассветной роще,
Как озирался торопливо
И землю чувствовал на ощупь.

А тело в кровяной газете
Дойдет из мертвых стен, как чтиво
Лишь с интересами столетья
О свойстве лобовых прорывов.

Но человечий стон из смерти
Не в здешнем камне замурован –
В молчанье дня преобразован
В тенях той рощи на рассвете.

1974

* * *

Из подмышечной мякоти, плоти зефирной,
Целым парком из шин шелестящих,
Уходящих в зеркальную ночь галерей магазинов,
Где отрезы натурного тела
Отогнули во тьму манекены.

И с шуршащей и влажной решеткой асфальта
Минеральную воду дождя прорежая,
В этом городе поминутного детства не спал.

Ничего нет, что с благодарностью нам бы не дали:
В фарфоровой дымке заката
Высотные здания с папиросной бумагой
Клали между страниц в гербарий.
И пустоты прохладных подъездов
Нам открыли в ночных колоннадах,
Выемки вы, счастливые выемки детства.

Ах, зачем это знать нам,
Ведь порхающий самолет –
С настоящей не ангельской тенью,
Если мы можем железо от железа отъять,
То это и есть благодать вековая.

Чудесами волшебными тихо нам застили свет,
И вода загоралась, и вращались в ночи телескопы,
И лиловые стебли огня
Задавали загадку безмерней,
Чем сфинкс бы придумал
На всю предстоящую жизнь.

Что ж наша жизнь?
Только повод умыться на страшном рассвете
И уменьшиться в дали глазницы?
Неужели родились мы, чтоб железную трогать загадку,
Да и рождались ли мы?

Разве уличные крики сирен
Уши заставят заплавить нам воском,
Чтоб не рваться в проклятую ширь,
Проходя по земле с шипами от перекати-поля,
Оставляя питоновый след.

Не раздаривать глупо во тьму бытие,
И уткнувшись в сверток одежды –
Завиток от колонны морской
На самом дне улицы мира,
Море схлынуло в стоки дождя,
Спи, спасенная атлантида детства, без сна.

1977

Занятия археологией

Откуда знаю я, что живы мы.
Как отличить мне месиво живое
От Геркуланума пустот?

И я ходил по берегам реки,
Вступал в людские разговоры
И любовался первозданной формой,
Готовой стать иль домом иль дворцом.

Под трактором холодные бор о зды
На грязи свежей раннего литья
Запечатлеть, выпарывая ветошь
Из темной телогрейки под кутом.

Едва сдувать оранжевую пыль с ресниц,
Окрашенных египетскою охрой,
И цвета синего дворового заката
Ткань рубчатую собрать со всех.

Не сверху у ворот в Микенах
Заглядывать сквозь толщу ила,
Но снизу сквозь решетку тротуара
Сухого пресного под львиными вратами
Решеток бывших а нглийского клуба
Читать о распорядке ночи: да, закрыто по субботам.

Писать об этом можно без конца:
Ведь свиток я пишу и сам читаю:
Как в подворотнях довоенный шепот
И хвойный трубный голос роз военных
И сон послевоенных мавзолеев,
Когда, чтобы через болото перебраться,
На ичиги прикручивают генеральские погоны.

Не торопиться в описи вещей,
(Себя не позабыть среди других...)
Рукопожатий крепких, как цемент,
И поцелуев – пятен на граните,
Сверканий тех огней иллюминальных
И ненависти безымянных дней.

Всем зорким старческим дыханием дышать, –
Чтобы не пыль, – пыльца золотозмейки
По правую бы руку отходила
И становилась тяжестью земной.

1977

* * *

Память уснула... еще нет, но тяжело
Плакать и плыть на просторе ночном.
Гибкое мыло проходит и в щель руки,
Мыло на зеркале сохнет
И смоется темной водою,
Кто вспомнит, кто вздохнет?
Кто ждет, что ждем в пустоте ночной?

Как будто все сном опоясаны,
Как будто в бессильной примерке
Под вздохом сжимаем коричневый метр,
Не выдохнуть сквозь слизь санитарной клеенки,
Не встать, не стряхнуть башмаки
В подшедшую грязь при дороге.

Откуда ж целинная крепость
И ноги убившая глина.
Ни запаха, ни фонаря,
Не помним мы прошлого вовсе,
А будущего знать не хотим.
И если мы жизнь переводим,
То это и то слава богу.
Растений коснувшись домашних,
Под бешеный окрик-укус
Прививки от бешенства в холоде полном
Под голой овчиной, под ванной
Проявим под красный предательский свет.

1978

* * *

Невозможно быть добрым или жестоким,
Можно быть только встреченным иль одиноким.

Потому и не верю, что о тебе говорят мне соседи,
Когда утро встречаем с тобою в знобящей беседе.

Вижу, как тяжело наклоняется профиль твой тонкий
К освещенной рассветом скользящей холодной клеенке.

Вижу: спишь ты и снится: качает вас строй поколонный
В той фантастичной далекой стране покоренной.

Видишь: держишь лоток ты с водой золотою,
И рассвет протекает сквозь пальцы рекою.

Но уж двери дробят, и голос доносится дикий:
Открывай, отвечай, за тобою из леса пришли твои земляники.

1978

* * *

Другой был век. Забылось все.
Сквозь призрачные сумерки
С невестой рядом провели меня,
Закрыв со всех сторон.
Сверчок томил в углу
Лесной древесной церквы.

Другое время...
Кровь хоть не текла,
Вонзилась скрепка в палец
В прихожей канцелярии
Для бывших каторжан.

Невеста накреняясь
Широким гребнем света
(Страшишься ты, но помнишь)
Перед лицом слепящим наклонилась.
Но отвернувшись к тихому зеленому окну,
Ты видел: вытащили пруд на берег
Крестьяне редким бреднем.

Каштанов выпечка не та…
И сердцевину растоптав костра
Босыми мокрыми ногами,
Лишь слушать в черном круге ветер,
И мальчик обходя по кругу,
Обметает угли,
И теплота раскрытой мякоти дороги,
И южной ночи темнота.

1979

* * *

О дай мне жалости к дракону,
Пока он спит,
И диктор шепчет равнодушным словом
Его дневную речь.
Покуда он не пробудился,
В глазах кровавые глубины не открылись.
Пока Георгий не пришел,
Свое копье не погрузил
В бессильный глаз.
Пока от боли дракон не стал столь человечным.
Дай мне успеть, покуда жив Георгий.
И диктор не способен в страхе
Летучей мыши сквозь себя полет сдержать
И в воздух словом отпускает.

1980

* * *

Что же стоишь ты, от слабости нежной колени согнув, Маргарита?
Сквозь окно
Фауста видишь затылок,
Что склонясь над огнем
Багровые держит на свет чертежи.
Подорожник зыбучий
Сминает платье твое.

Что же стоишь ты на долгом крыльце, Маргарита?
Серый в комнате схлынул огонь –
Мефистофель из маски исчез.

Что же застыла и в заводях с кем говоришь ты, земля?
Не так ли презрительно морщит тебя влажная маска воды.
Если не слышу я, что ты говоришь
Потому лишь, что разным временем сухие повязаны вены,
И медленно ты, земля, слова произносишь
И звук сырой сырой источаешь
Здесь на крыльце под мальвою огненной света.

* * *

Старится тихо вода...
Ключами звенят проходя...
Солнечными звеньями по дну проводя...
Тихо застывшую тень удильщика роняя
И тень поплавка
На морщинистой дрогнувшей возвратной воде.
Рыбы жестяная тень мимо во глубь ушла.

Мойры шепчутся в тихих хорах...
Порт занесенный полуденной сыпью и светом
В лишних бликах по стенам.
Медленно тень... ах, лепетно жизнь... тень
Отходит вперед.
Сребристую сетку кефали
На звездчатой чешуе руки
Струйкой воды обводит рот наклонившийся жадный твой над фонтаном.

1980

Сны Пикассо

Там на крае бассейна, в раскрытом халате
Кормит рыбок обломками блюдца рыбак,
Вспомнит ужин с друзьями в застойной прохладе,
Но глаза застилает предутренний мрак.

За стеною под сводом любимой Альгамбры
Свет дневной отметает к дверям часовой –
То пятно божественной быческой амбры
Перед дьявольской фреской твоей ноздревой.

Там бычок из соломы, переполненный красною тушью,
По арене крадется, оставляя во тьме каракатицы след,
Океанское облако затмевает властителей сушу,
Что в печальных садах спят под тяжестью лет.

Нежность к детям зверей упрекает художнику душу –
К их розеткам и куполам вместо сердец,
Но отцов обелиски стекают кровью на сушу.
Кормит рыбок бесчисленной фреской творец.

1978

Безвременно уехавшему

Когда-нибудь из траурной хвои
Ты прилетишь на проводы свои.

И шевеля под гробами друзей
Колосниками юности своей.

И с парой металлических хвощей
Из розовых мальчишеских хрящей.

Ты будешь взглядывать и слушать нас,
Бормочущих о времени рассказ.

Но имени не будут называть
И губку мыльную в ладонях мять.

Ведь фосфорическую с камешком в зобу
Прабабку летаргичную в гробу
Нам не странней с гостями принимать,
Чем так тебя сейчас вот поминать.

1978

ИЗ КНИГИ «ЧАСТНЫЕ БЕЗУМИЯ ВЕЩЕЙ»

Воскресная ярмарка в Форосе

Уже в темноте предутренней
занималась очередь
возникая частями голосов.

Сон длился, пульсируя под веками,
все вслепую ощупывали впереди стоящих,
словно фрукты,
обернутые в знамя.

Казалось, сон дозированный
спускался к нам с рассветных гор,
со стен московских магазинов
от сытых фресок тех,
в щедрости всеюжного загара.

Тогда в пятидесятых школьниками
мы в очереди стоя, пересмеивались,
но сердце, горящее, как вырез у арбуза,
готовы были незаметно передать
в ответном жесте на гору.

В той очереди томной
внушало все нам, что надо запахи
преодолеть
из долины тесной подняться, чрез орды дынь,
чтобы от яблоков, гранатов
оставалась лишь прохлада, как благодарность.

Нас звали воспарить,
пройти сквозь кожу пористую фрески,
порхнуть под арку,
где модерна нашего авто мелькнуло ненадолго,
оставив полости, рельефы...
подняться ввысь сквозь нарисованное время,
где ткань одежды пропускает свет, как шкурка от плодов,
выше груд из фруктов на плафонах,
выше магазина «Фрукты»
в доме том, где на фасаде – кариатиды –
стоят с заломленными за спину локтями.

Превыше превентивной тьмы,
что вы приготовляли миру, –
над верховной фреской –
и сразу темнота ночная.

В тех квартирах до дрожи незнакомых,
где ты не был никогда,
в пространствах, уготованных для будущего,
где людская жизнь шевелится
неозаренным золотом «Рая» Тинторетто
в Палаццо Дожей

нас приготовили терзаясь для расцвета
к изгнанью в рай
чтоб разрастаясь в спальнях коммунальных
достигнуть тесноты извилин
внутри священного ореха.

Но мы не укоренились там
мы полетели меж зеркалами –
небом под потолками
и дном дождливой ночи,
где ты мой друг предшкольный
там в палаццо незримого подъезда
за кирпичами в высоте ты, Саша Кирпа, был

Исчезли мы из стен,
сохранив лишь плоть под одеждой
цвета невыразимого осенней пропускной бумаги –
прозрачность, дынность, тыквенность...
мы превращались на глазах в плоды иные,
опознавая друг друга где-нибудь, случайно:
у транспаранта трепета ярмарочного грузовика
в месте подобном... кто помнит: «Форос», по-гречески «дань»?

Мы избежали и судьбы вещей,
витрины были переполнены
дешевыми разноусатыми часами
тогда вещам, считалось, достойно стать часами
(иль фотоаппаратом ФЭДом, например)
показывая одинаковое время.

Теперь в том доме только темнота
жизнь выбита из окон
бездомные и те его покинули
оскорблены и выскоблены липы перед ним

Перегорела в черноту та сладостная мякоть,
но мы, превратившись частично
в подобье овощей и фруктов
(похожие на муляжи)
все ж отличим себе подобных от съедобных.

И в очереди сонной и ночной
(уже чуть пыльной)
я обниму тебя
немного впереди смотрящего

Сдернется простынная завеса
с нашей скульптурной группы овощей культурных
мы – перемирие.

Флаконы духа высохли, но море простое – рядом.

1987,90,93.

Компьютерные игры

Когда замрет дневной Левиафан
И государство отдыхает
Так хорошо через окошко
В океаническом мерцаньи
Сразиться со всею скукой мировой
Фигурки падают в подставленный стакан
И нищета любви в сознаньи угасает.

И время – чистое, как снег...
И не найти на нитке числовой
Ни ответвленья, ни задоринки...
Прорезая нам затылок,
Проходит ночь в фиолетовой спецовке цеховой.

И зимний день чадит при сумерках.
Так утл и мягок в отраженьи пражелти.
И так легко забыться, сжавшись где-нибудь в конторе
Меж планетарием и зоопарком.

И нету больше чисел, нету рук, чтоб всех пересчитать.
Одаривая полыми руками
Сыграть в колечко
И пройти по людям.
И где-то у законченного миллиарда
В подставленные слабые ладошки
Уронить кольцо.
Что не звеня, их вдруг наполнит смыслом,
Заворожит число и явится поверх улыбки слова.

1991

Осмысленные танки

Танки сами вошли в Будапешт.
И взирая застенчиво на голубей,
Отпускали слезу
Расчетливо, по боезапасу.

Мы не думаем, что можно иначе,
Ведь не может же
Лысоватый простой человек
Управлять траекторией атомов стали.

Танки неуправляемы,
Тонким клином уходят на юг,
Улетают на запад,
Будет жить в них мужская слеза,
Что запаяна в глубине их солдатского глаза.

Но ничем их,
Ничем их нельзя
Нам порадовать.

Бег на месте – и все ж по холмам,
Но безумье металла не в том,
А в другом – в том, что мы их
Сердечным не кормим овсом,
И небесным святым молоком
Мы не можем их в детстве порадовать.

Словно смутное стадо сирен
Иль свиней ностальгический слет
Сбились в кучу и тычутся рыльцами,
Нет обрыва для них, нет судьбы,
Они метят не в наши грехи
И железные рушат стихи.

Мы их кормим с ладони железным овсом,
Но не любим их в нашем детстве простом
И в божественном нашем живом, но для них –
пролетающем мире пустом,
И ничем их не можем порадовать.

1988

Невские стихи

I

Гранитные рамы,
И в них – предельная даль.

Полдень. От тяжести камня в медленном дленьи
Ты без видимых крыльев летишь.

Ангел вступил носком на стезю
На ускользающем золоченом шаре.

Не было больше зеркала колебанья
И жидкой замазки небес.
Расторгнуты рамы пустые,
И за ними – море.

И тицианской Венеры
Колышется зеленый сорт тишины
И Кунсткамеры – фарфорово-точный мундир.

Растаявший признак льда
Да японский флаг
За кормою консульского дворца
На Мойке.

Искорки январского гранита
Залетают киноварью снегирей
В сокрытые наши ладони.
И летняя ночь ушла.

II

Пр о клятый город, зачеркнутый пулями,
Здесь только люди живы.
Греют ладоней линии
Иней зеленых стен.

Но Зимний не взят...
И хоть зима еще
Все же в крови возродится
Черная наша весна.

Словно венозный вентиль
Есть и в ветвях измерзших.
И подвезут не напрасно
Жизни бензин в цистернах.
Хоть половина кубика
Крови из той цитадельной
Необоримой трезвости
Нам принадлежит.
Камешком кремневым кремлика
Под инженерным вымыслом,
Замком бессрочным замысла,
Выстоявшим на крови.

1989-90

ИЗ КНИГИ «РЕСТАВРАЦИЯ СКАТЕРТИ»

Реставрация скатерти

В этой сумрачной трапезной –
Реставрация скатерти
На стене.

Напротив нее – далеко
через искусственный нерушимый воздух,
где лишь движение глаз
и нет даже ветерка от рубашек –
«Распятие» Монтерфано.

Неизвестен, по-видимому, художник
он во времени извествлен
и застыли губы, прошептавшие его имя

А здесь столы наполняются хлебом
это хлеб, что дремал в веках
Открываются темные дали
И проступают ноги апостолов под столом

Словно зрение силою их возвращается
городу глаз
В отблесках японских лиц
быстро заполнивших солнечную площадь
просочившихся сюда сквозь вакуумный тамбур
с очарованной оптикой

Но не видят
Эту женщину с лампой,
что парит над квадратным своим сантиметром
фрески скатерти вечери
столько дней ее возделывая одна
и никого не заметив,
выключив лампу,
уходит.

В полутьме остается
Самобранная скатерть
Испещренная пометками,
Рытвинками дневными

И безвременна подпись наша

Но кто из лиц безымянных
В длинной каменной трапезной
Сможет выйти в голод слепящих лиц?

«No flash», – повторяет голос
разгоняя руками
ничего не давая запечатлеть.

Что значит «флеш»? –
не помню,
«вспышка» или «плоть»?

2001

Пьеса

Две поэтессы напротив друг друга
На табуретках
Покачиваясь

Изображая июньскую встречу
Ту полутайную
Перед самой войной
При немногих свидетелях
В комнате восьмиметровой

«Был ли паркет, это надо проверить
Или только партер марьино-рощинской пыли», –
Так говорил режиссер им,
Что рассадил их по двум сторонам
комнаты

«Собственных стихов не читайте,
но держите их наготове
рядом с речью...
Перед собою протяните руку
с большим бумажным листком
на котором написано их имя...»

Он предложил им одеться
в старые водолазки
Чтобы осталось, не утонув, в безликом том трикотаже
только лицо.

«Вы играйте лицами
белыми, как листки,
на которых еще не написаны глаза и ресницы
играйте хотя бы с чистого древесного листа липы»

«Лицо поэта, – так он им говорил, –
в моем представленьи – лишь цветная неуловимая ткань,
по которой войною времен проходят лица
встреченных им»

«Можно курить?»

«Нет, не нужно. Потерпите»

«Для кого мы играем? И что значит “играть”?»

«Вы остановочный пункт... что вполне достаточно...
или безостановочный... времен
тот пунктир, откуда
исходят волны ветра
от ваших волос
в прошлое, к тому дню...
или в будущее»

«Но продолжим...
Именно он воплощает других
Имя его –
это мозаика благодарных имен других
Но именно им
Он обязан всем
Потому что они — его воплощенье»

Приблизительно так бормотал он им в уши...
Обдавая свежим дыханьем
Внушая инструкции, отвлеченные,
как реклама лаванды.

«Изображая другого
мы имя держим свое
словно маску перед собой
но написано на нем имя чужое»
И он выдал им листки,
прикрепленные на длинных планках
похожие на белый веер
написав слова
на одном «Ахматова», на другом «Цветаева»
«Так вы станете двойным анонимом», –
он внушал им.

Изображая других
на табуретках пригнувшись
в черном своем трикотаже.

«Ваш диалог отдаленно может напоминать
допрос»

«Кто же кого допрашивал?»

«Никто никого
и при том – обе друг друга
эта встреча, в которой
воплотилась вся жизнь
это пьеса... потому что они играли встречей своей
всю-то жизнь нашу...
все свидания безымянные
при понятых... при свидетелях
чьи лица едва различимы в рембрандтовской темноте
ведь все, кто искал другого...
встретились в этой комнатке
и кто говорил утвердительно
тот вопрошал
и смотрел на себя
сквозь драгоценные глаза другого»

Вечер... нескончаемый вечер июньский

«Помните... в последний раз
встреча их на этой земле
но здесь на дощатом полу нашей комнаты
на подмостках, верней, на
мостках расставанья
вы напомнить должны
что их встреча еще состоится.
Вы не играйте
Ту первую ордынскую безымянную встречу
Вы играйте вторую
где-то в Марьиной роще
в Александровском переулке
Но главное – вы играйте себя
Играйте свидетелей марьиных рощ
облаков волокнистых стад над Москвой
над московским июнем
запечатлевшим как паспорт
всех нас...
но тех неизвестных соседей
кто спал в других коммунальных комнатах
как молодой сосняк
не знает никто»

Две поэтессы в черном
Начинают играть
тихо проявляясь лицом в темном воздухе
они могут изображать все, что хочет любая из рук

«Вы поймите... им не играть предстояло –
рыдать...
трубным голосом звать...
и рубашки шить
из подорожника ниток...
Или играть только небо
за небольшим окном
играть тот июнь
что мгновенно ушел тогда незамеченный
Поймите,
вы играете монумент
той встречи
но играйте так, будто
она была репетицией
встречи вашей здесь и сейчас»

«Дверь откройте, – он сказал
чтобы воздух
входил постоянно
чтобы вы ощущали живой сквозняк,
озноб на известковых своих локтях
Вы воплощение их
они остановились, проходя, в вашем взгляде
в этой комнате со свежими окнами...»

Обе синхронно отерли глаза
при пробужденьи
от слез или снов

И продолжали молча играть

2003