I

Мысль о том, сколько было съедено яблок за тридцать лет, опрокинуто рюмок (о рублях говорить не приходится) – сокрушает воображение.

Приветствие избавляет от излишеств памяти и позволяет поблагодарить Владимира Аристова. Сегодня его признание обязано не только «написанному», изведенному в область публичности, но и тому, что, как поэт, в определенное мгновение он всегда возвращает возможность обернуться, глянуть на то, что безотносительно можно назватьпоэтической работой,иными словами бесконечным возвращением к началу. То есть к свободе. У каждого свои предпочтения.

Мне кажется, что говоря о такой ۫«работе», мы говорим об известного рода «оглядке», но через плечо другого. Потому что поэтическая работа является «оправданием» предшествующих / будущих поражений – или желала бы им стать. Побед нет. Миф о Нарциссе, как ядро каторжника, гремит за словом «понимание».

За несколько недель до сегодняшней встречи мне довелось прочесть аннотацию, в которой достоинства представляемой книги описывались в убедительной фигурации воодушевления. «Заявленная темнота» сменялась «мистическими озарениями», те соседствовали с «гиперболизированной плотностью» и все разом, вкупе с «торжествующими метафорами» это стремилось к «ликованию новых смыслов».

Не умаляя значимости ни «гиперболизированной плотности», ни «мистических озарений», я осмеливаюсь спросить себя: каким образом следует думать, вспоминать, переписывать (увы, иэтоостается в привычке чтения), наконец, «осознавать» следующие строки В. Аристова

все обещания исполнены
мы движемся
мы неподвижны?

II

Попытаемся вообразить невообразимое.

«Я» – одно; не только в смысле грамматического противостояния чему-то, но и в том, что оно одно буквально, на мгновение оказывается безовсех, всего, включая «предвосхищениедругого», будучи исключенным из производства машин коллективного оборудования.

Что же может прочесть подобное «я»? Кавычки неизбежны.

Я было потянулся к телефону, ушел на кухню, где кофейная мельница, небо, где все то, что делает место единственным, когда бы не строки, которые я упоминал. Вопрос в следующем.

Какие обещания? Кем и почему они «исполнены»?
(Про себя отмечаю, как «перо чтения» скользнуло по следу онирического «обнищания»).

И я догадываюсь, что речь идет не обисполнении, действительном исполнении, но ополнотетого, что никогда не может быть никем и ничем восполнено, кроме как полнотою: самой по себе или же в риторическом распределении.

Тогда –движение. Что это? Почему «неподвижны», если вижу, как движется рука с чашкой (чашка пуста, рука придумана, – имеет ли это в данный момент значение?)

Еслинеподвижны, почему возникает тезис о движении, т. е. о том, что «движемся»?

Вероятно, следует расфокусировать зрение (цель такой процедуры – симультанная экспозиция планов), чтобы понять: речь идет о локусе возможного совмещения двух действий:неподвижностиидвижения. Однако, если движение подпадает под категорию «действия», может ли таковым считатьсянеподвижность?

Далее мы понимаем, что думаем, слышим, читаем не о какой-то «исполненности», но о процедуре вынесения желания за его собственные пределы, за пределы полноты, о которой было сказано в приведенных строках, – мы осознаем, что речь идет также о поступательном (если это можно изобразить карандашом) возрастании несостоятельности желания по мере приближения к «исполненности».

Таким образом, какая-то наша частьне неподвижнав движении, – но движемся ли мы? Оставшаяся часть – в движении недвижна. Но это вовсе не то же, что стоять в идущем поезде, наблюдая дерево, покорно следующее за окном.

Это другое. Это – обнаружить себя в контрпространстве «не здесь», «между», раствориться в мерцании. То есть, сразу видеть описания, возможные при каждой из вероятно существующих скоростей, «миры» в проекциях большого в малом и наоборот. Где обломок бритвенного лезвия обретает масштаб пирамид (или же возвращается к нему), а «обмылыш» бросает негромкий вызов Франсису Понжу. Но не только.

Чем разрозненней у Аристова фрагменты изношенных (обнищавших), разъятых вещей, тем сильнее когезия их внутреннего события. К чему относится следующее наблюдение:

III

Мы движемся навстречу друг другу. Например, из двух точек.

Для «я» (то есть «для меня») все очевидно вполне. Некое «Я» движется навстречу – поэтому «на» и «встреча» пишутся «вместе». Меж тем для «я», о котором мы говорили в самом начале, нет ни тени, ни приближения, для него существуют лишь оптические изменения очертаний того, кто, стоя на месте, приближается ко мне, ежесекундно меняя себя. Расстояние как и было: оно «неподвижно» в условности. Что меняется в нас? Заключающих в свое внимание «то» и «это».

И что имеет в виду Владимир Аристов, произносяобещание,а затем –исполнениеили говоря о том, как видение вещи с точки зрения «я» стремится к видению вещи такой, какой она себя видит сама.

Говорящему есть что сказать, однако то, что он говорит, весьма неопределенно. Тогда действительно ли существует речь? Или же речи никогда не было? Ее считают отличной от щебета птенца – действительно ли есть такая разница? Или же ее нет? Где же пребывать речи, чтобы быть неуместной? (Чжуан-цзы).

Книга Аристова стоит на «полке», но я хотел сказать: в ряду известных «оправданий». Большей неуместности не представить. Довольно трудно помыслить для поэзии Аристова другое «место». Книга состоит отнюдь не из пригоршни зеркальной смальты, но из слов, изводящих поэтов из платоновского государства в мир, которому слова назначены поводырями и которые при каждом «приближении» к своему исчезновению в таких же открываются обещанием речи, где желание, как известно, никогда не исполнится.

Вот в чем заключается для меняисполнение желанияпоэта и в чем пресуществляется его нескончаемое разлучение, как человека, с самой мыслью о свершении в обреченность не оставлять «слова на слове», – даже в приветствии в его честь и вполне понятной неуместности подобного приветствия.

14-26 декабря 2008 г.