Литературная премия всегда совершает рискованный жест, по меньшей мере на протяжении столетия вызывающий у профессионалов большую настороженность (которая, впрочем, теперь в свою очередь оказывается под подозрением). Премия переносит внимание с текстов на их автора. Если говорить об этом парадоксе не словами высокоучёных теорий, а ходовой метафорой, — это всё равно что за выдающиеся достижения человека выдавать награду его матери: не то чтобы вовсе нелогично, но совсем не так очевидно, как многим кажется.

Однако у Премии Андрея Белого есть номинация, очевидным образом исходящая из этой проблемы и выводящая её в светлое поле сознания: это награда за заслуги перед литературой. Потому что одно из предназначений этой номинации — ситуации, когда автор явно больше своих текстов. Что самим текстам вовсе не в укор.

Герман Лукомников, разумеется, прежде всего замечательный поэт. В одной фейсбучной записи 2022 года он в сердцах сказал о себе как о шуте, призванном развлекать и развлекаться, но это, безусловно, только одна грань правды. Если Лукомников шут, то шут шекспировский, лировский: язык его острот, сам построенный им речевой образ пригодны, как мы видим, не только для увеселения публики в добрый час, но и для прозрения и отрезвляющего утешения в час невзгоды. Вместе с тем и в невинные времена поэтика Лукомникова обладала иными измерениями. Его минимализм нацелен на выявление минимальных элементов поэтического: в паре слов, иногда буквально в одном, — и никто в истории русской поэзии не занимался этой в своём роде корневой работой столь увлечённо и систематично. Его приверженность палиндрому и другим жанрам так называемой комбинаторной поэзии выдаёт парадоксальную сцепку противоположных, казалось бы, подходов к творчеству: сугубо игрового и вместе с тем глубоко рационального (ведь палиндромы или пантограммы не столько сочиняются, сколько «открываются»).

Лукомников известен как исключительный мастер исполнения собственных текстов (в том числе комбинаторных, то есть по определению не очень пригодных для устного предъявления, поскольку усвоение их структуры зачастую требует возвратного взгляда, перечитывания). Мастерство его таково, что он неоднократно выигрывал турниры поэтического слэма (где гораздо чаще, поскольку победитель определяется голосованием публики, побеждают авторы, скажем осторожно, популистского рисунка, к профессиональному сообществу никаким боком не прикосновенные) и даже на мировом первенстве (где слушатели вряд ли имели возможность в полной мере оценить его работу с языком) был удостоен серебряной медали. Такие мастера среди поэтов есть, хоть их и не так много, но случай Лукомникова более редкий: его выступления демонстрируют некую стихийную аутентичность, как если бы эта фоника, мимика, пластика были изначально встроены в текст, или, пожалуй, как если бы сам текст изначально возникал как эманация личной телесности и материализация индивидуального голоса в самом что ни на есть акустическом смысле слова (здесь нет прямой связи с манерой письма, такой же месседж несёт авторское чтение Всеволода Некрасова или Михаила Айзенберга). Культуре дорого далось понимание того, что всякая естественность представляет собой конструкт и соблазн, но вместе с тем иногда птичка щебечет просто потому, что щебечет, не правда ли?

Но и соблазн не всегда плох. Лукомников соблазнителен и заразителен, его трактовка поэтического способна вовлекать в потребление и производство стихов людей совершенно не посвящённых в хитросплетения современного поэтического дискурса (в том числе детей, у которых он неизменно имеет бешеный успех — не в последнюю очередь благодаря сочетанию текстов с авторским имиджем). Более того, соблазн этот распространяется зачастую и на вполне искушённых собратьев по цеху, занятых в поэзии совсем другим — но нет-нет да и рождающим на свет божий, вполне отдавая себе в этом отчёт, стихотворение Германа Лукомникова. Об этом искушении я, как временами поддававшийся ему, могу свидетельствовать лично: из одного подобного эпизода возникла много лет назад книжка стихов Лукомникова, под моим именем выпущенная издателем-энтузиастом, недавно, увы, покинувшим нас Андреем Белашкиным. Для детей и посторонних это работает как популяризация современной поэзии: миссия, важность которой сегодня трудно переоценить. Внутри поэтического сообщества это работает как школа толерантности к чужому художественному языку.

То и другое — послание эстетической толерантности и пропаганда современной поэзии — не просто побочный эффект лукомниковского сочинительства: это входит в его личную жизненную стратегию. Выразительнейший эпизод в этом смысле — давняя страница лукомниковской биографии: его работа четверть века назад продавцом-консультантом в одном из первых московских независимых книжных магазинов «Гилея». Любой независимый книжный магазин скажет вам, что современной поэзией, конечно, торговать надо, но это обременение, а не бизнес, потому что она не продаётся (а место занимает). Лукомников захотел изменить это положение вещей — и изменил: он прочитывал все поэтические сборники современных авторов, поступающие в продажу, и каждому покупателю, готовому хоть как-то поинтересоваться текстами, записанными в столбик, был готов подобрать что-либо в соответствии с горизонтом представлений и направлением запросов. Продажи выросли.

Такая деятельность вокруг текстов, особенно чужих, — очевидное назначение номинации «За заслуги перед литературой». Материальным выражением этой деятельности Лукомникова стали, в частности, составленные им антологии палиндрома и работа над фундаментальной двухтомной антологией «Русские стихи 1950—2000 годов», где одним из его соратников был Иван Ахметьев, уже удостоенный премии в этой же номинации и в том числе за эту же работу. Столь же материальным, хотя и оставшимся, по большей части, лишь в памяти участников и зрителей, — организованные Лукомниковым масштабные фестивали палиндрома и голосового стиха. Любопытно, не правда ли, как автор, склонный в своём письме обращаться к малым и малейшим формам, в своей метатекстуальной активности тяготеет к предельно крупным проектам?

Но и в этом занятии нашему герою было тесно. В последние годы мы наблюдаем ещё по меньшей мере две сферы его творческой активности. Во-первых, Лукомников стал актёром — и это по-прежнему относится к заслугам перед литературой. Недаром поэт-электрик в его исполнении, в недавнем иммерсивном спектакле «Море времени», объясняет, когда погас свет: «Это потому, что в мире кончилась поэзия, ведь поэзия и электричество — одно и то же». Но и Юродивый из пушкинского «Бориса Годунова» в постановке Дмитрия Крымова — тоже ведь в исполнении Лукомникова читает стихи Лукомникова, которые тем самым, оказавшись на месте знаменитой реплики про царя Ирода, выступают в роли той самой финальной истины, которую надлежит с улыбкой говорить царям. Во-вторых, теперь поэт наконец обратился ещё и к переводу — в рамках по многим причинам неслучайного движения самых разных поэтов к стихотворному переводу, которое мы наблюдаем сейчас буквально в прямом эфире. Работа Лукомникова над чувашскими стихами Геннадия Айги, с которыми мы теперь можем познакомиться по-русски благодаря журналу «Перевод», помимо прочего заставляет задуматься именно над переводом как неожиданным движением творческой индивидуальности переводчика, адресованным переводимому автору как дар.

То, что на всё это хватает одного Германа Лукомникова, важно, как мне представляется, не только для него и его поклонников. Фигура Лукомникова является сегодня одним из наиболее заметных воплощений поэзии как витальной силы, энергии, способной одушевлять и держать на плаву, а не только кабинетного занятия с чаемой познавательной ценностью. Напоминание об этом — важнейшая заслуга лаудируемого перед литературой.