Книги

Стихи. СПб.: Новая литература; Красный матрос, 1998.

Стихотворения Василия Филиппова. СПб.: Петербург – XXI век, 2000.

Избранные стихотворения 1984–1990 / Предисл. М. Шейнкера. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Стихотворения (1984–1986) / Предисл. С. Ивановой. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Выдержки

* * *

Намыленные мылом глаза душевнобольных. 
Ватники лиц. 
Ветхая паутина шагов, 
Которую рвешь ненароком.

Глаза устали. 
Упали 
На руки из глазниц. 
Голова под сабельным ударом морщин.

Сколько их в коридоре сидит вереницей. 
Выпрашивает медяки нейролептиков, хватает за руки.

Лиц с обугленными глазами, 
С носом – входом в пещеру схимника. 
Их занимает вязанье 
И таблетки имя.

Желты стены коридора. 
Желты лица, над которыми склонился врач с бородкой, 
Смотрит вглубь носоглотки, 
Выманивает последнего жильца-дыханье, 
Облачко, пламя 
Спиртовки. Поцелуй.

Сквозь губки лани-мимозы 
Рождественский огонек язычка 
Прикоснулся к моему языку, 
И я перелил томление-тоску 
В статую девушки.

Два язычка находили друг друга в драгоценной коробочке. 
Девушка скрыла лицо за лепестками мимозы. 
И после наркоза 
Укол язычка был безболезненным в нарыв рта.

1984

* * *

Выхожу из храма в прообраз невидимого мира. 
Стены храма – прообраз невидимого мира. 
Зрачки погружены в череп. 
Вхожу в ледяной город атеистов. 
За спиной никого. 
Дитя совершает первое причастие – 
Ест волчью ягоду. 
Мать кричит: «Выплюнь сейчас же». 
А дома ждет быт. Хаос предметов. 
Дух Святый, помилуй. 
Кружка крепкого чая своей тяжестью 
Обнаруживает мою зависимость от тела. 
В храме каждая икона – ренессансная картина, 
Когда Бог скрывался за горизонт с горами и городами 
В прозрачном воздухе 
И оставалось искать его в красках. 
Где Бог? Он не здесь и не здесь. 
Но опустелый взгляд почему-то восходит к иконе, 
К отличию православия от ислама. 
Теперь я дома. 
Но лучше, когда все полно света 
И вещи поют о своем ничтожестве. 
«Помилуй мя, Господи», – молятся старухи. 
А я молюсь о другом – 
Терновому кусту, который через столетья обовьет чело Христа, 
Облаку Моисея, 
Чтобы мои зрачки не расширились, когда выйду на воздух, 
При виде природы.

1984

Инвалидность

Дали инвалидность. 
Какая моя наивность, 
Думал, с правом работы.

Теперь я пенсионер, 
И меня не тронет милиционер.

Три гарпии-врача на меня дышали. 
Одна простукала молоточком вначале.

Приказала следить за молоточком зрачками в печали. 
Зрачки мои – змееныши – спали.

«Что вы получаете?» – «Модитен-депо». – 
– «Нейролептики», – пояснила старшая. 
Две гарпии тотчас кивнули 
И засунули носы в бумаги – уснули.

Без права работы тоскливо. 
Ресницы мои побелели от злости. 
Что же мне, глодать свои кости?

Я вышел из диспансера походкой гражданина. 
И думал: «Свершилось. Во имя Отца, Святого Духа и Сына».

Тоскливо жить на свете, 
Когда подумаешь: куда ни пойдешь – и всюду гарпии-тети.

А дома я лежу под одеялом 
И кажусь себе смелым.

Пью чай. Прихлебываю глотками, 
Чтобы не потерять тяжелое знание жизни.

Советовали поступить в ПТУ. 
Ну и ну. 
«А как же университет?» – 
«Мечты о нем оставьте своей бабушке». 
Действительно, промах, что упомянул им об университете. 
За то и содержат в клети.

Ничего, как-нибудь выкарабкаюсь. 
Выпрямлюсь.

Зато будут деньги, 
А это главное, что есть на белом свете.

Через год сниму инвалидность, 
Но все равно – ура! – не будет воинская повинность.

Что-нибудь придумаю и этой зимой. 
Спеша с траурной вестью, я вернулся домой.

1984

* * *

Вчера был Новый год, танцы, 
Извивались тел протуберанцы.

За столом сидела девочка-мышонок, 
Точила глаза о вилку, 
Стукалась о маму затылком.

А в углу сидел белокожий вождь индейцев, мотылек, 
Победитель европейцев, человек.

Молодое поколение ело, а водки не пило. 
В середине стола сидели бабушки – зубов могила.

Индеец выстрелил хлопушкой, конфетти разлетелось по столу. 
Дядю Олега клонило ко сну.

Я видел в видении стол-поле, 
И кости умерших рыб 
Сплывались вместе, шевеля губами, 
И облекались плотью, стучали ногами 
В русле сухой реки-глотки.

Надо выпить русской водки! 
Воскресение пищи происходило, 
Живые бараны и форели прыгали прямо в рот, 
Стол пустел.

И наконец осталась белая скатерть снега. 
Воскресение произошло. 
Наступил новый год.

По телевизору пел Пол Маккартни 
С лицом – игральной картой.

В комнате продолжался пир, 
Штаны просиживались до дыр.

Дядя Юра пил водку 
И закусывал селедкой.

А я тоже водку пил, 
Сидел в обществе бабушек-могил.

В аквариуме танцевальной комнаты 
Кость прилепилась к кости – 
Андрогины танцевали танго.

Гости танцевали до упаду 
И ломали плитку шоколаду.

А потом был чай, 
Мышонок обжег о чай свои губки, 
Были с кремом трубки.

Так кончился Новый год. 
Гости разобрали свои шубы, 
Оделись в звериные шкуры 
И ушли.

1985

* * *

Утро. 
Пугаю бабушку. 
Подкрадываюсь к ней и щекочу, 
Словно я кикимора. 
Бабушка дрожит свечкой на снегу. 
Вот умора. 
Завтрак скоро. 
На него всем подадут по кирпичу.

Сегодня пойду в церковь. 
Икона будет смотреть 
И меня греть. 
Прихожане будут потеть 
И толкаться, 
А потом стеклом иконы умываться. 
На клиросе будут петь: 
«Приди ко мне, долгожданная Смерть».

Но Смерть не приходит так рано в храм, 
Она просыпается в полдень, 
Вот грядет Смерть по лугам 
В исподнем.

Наверное, она – старушка, 
Пережившая блокаду, 
Грызет людей, словно сушки, 
И младенцам рада. 
Нянчит их в колыбели, 
Окунает в купели.

Вспоминаю свою няню с жутко-голубыми глазами, 
Как она за мною гналась по заброшенному зданью во сне, 
Или помню – во сне я падаю с моста 
И лечу над Камой-рекой.

Все сны поглотила Лета. 
Переправляюсь на другой берег в лодке, 
Очертаниями схожей с скелетом. 
Там Аронзон с пулей в голове разговаривает сам с собой, 
Там Мандельштамы – тот и другой. 
Аид перенаселен. 
Мертвецы переселяются в Китай 
И воскресают в телах грядущих китайских нонконформистов.

Янцзы нечиста. 
Лодка на ней – веер или бабочка. 
Страна Китай сделана из бумаги, 
Словно бабочка-капустница пришпилена в географическом атласе. 
Играет лютня в воздухе из шелка и атласа. 
Там люди не умирают, 
И на танках чиновники разъезжают. 
А рядом лежит Япония сушеной воблой, 
И шатаются от землетрясения ее небоскребы.

А у нас на востоке тайга. 
Одинокий якут запряг рога оленьи в сани, 
Катит. 
Рядом бежит лайковая перчатка. 
Немного мороженой рыбы 
И кукурузы початки 
В санях. 
Дух этих мест – страх. 
Там, в северных морях, 
Корабли шевелятся в постели из льдин-перин, 
И ловит тюленей белый медведь-херувим, 
Густою шерстью томим. 
Там хорошо и не холодно, 
Только скрипит окно от ветра и голода. 
А в Ленинграде портвейны, коньяки, мускаты,

Тут ходят в крылатках, 
И у каждого свои палаты. 
А на болотах убивают брат брата солдаты – 
Стреляют на стрельбищах. 
А в Ленинграде живут от зарплаты до зарплаты, 
И катят бочку дней ребята.

1985

Планы на день

Утро. 
Похмелье мудро.

Сегодня, может, пойду в церковь, 
Где священник-кузнечик, 
Где прихожане – овечки.

Сегодня назначу встречу 
С Девой. 
Буду ждать у «Сайгона» расстрела.

Дева меня поведет на выставку картин начала века, 
Мы будем смотреть их ради смеха.

А потом мы будем пить кофе в «Сайгоне». 
Дева сядет на скамеечке-троне.

К ней будет подкрадываться пьяный Ширали 
И затем мечтать о ней до зари. 
Дева шепчет мне: «Умри 
И послушай на том свете, как поют мои соловьи».

А потом мы будем скитаться по проспектам 
Мимо кинотеатров 
И пивных баров.

Где-то идут фильмы Феллини, 
Где-то шепчут губы мое имя.

Я покину ее ради церкви-старушки, 
У которой луковицей макушка. 
В алтаре стоит священник-игрушка 
И грызет причастия сушки.

Прихожане-тараканы 
Божьим словом пьяны. 
Образ Девы-России светит всем из тумана, 
Образ России, где стоят в Сибири города-истуканы, 
Где в квартирах влюбленные зализывают амурные раны, 
Где девы, до любви рьяные, 
Где в психбольницах кричат раненые 
И читают с амвона Коран убийцы – 
Читателей кровопийцы.

Я вернусь из церкви домой, 
И начнется запой. 
Я умру 
И разбросаю кости по ветру-двору. 
Дева встретит меня поутру, 
Я ей слезы утру.

1985

Миронов, 3

Милый Саша Миронов звонил мне по телефону, 
Голос его похоронный, 
Голос его комариный.

А сам Миронов – длинный. 
Глаз во лбу горит стеаринный, 
Глаз одинокий. 
Миронов – поэт одноокий.

А как человек он одинокий. 
Крадется полночью звездной к моим дверям. 
Какой срам!

А я поэт многоточий, 
Мухи мне выели очи.

Я поэт квадратный, 
А Миронов поэт аккуратный, 
Напивается в парадной 
И лезет целоваться, 
Понимая так советское братство.

Но к Миронову лучше не соваться. 
Он, наверное, умеет драться 
И не выносит панибратства.

Я для него рукопись переперчил, перепечатал, 
А затем от берегов Эллады – от его стихов – 
В лодке отчалил. 
Миронов же – поэт печали – 
Кричал, чтоб я остался 
И, чтобы развеяться, раздевался.

Миронов в Азии не был, 
А если бы был, его бы ужалил скорпион 
И раздался звон времен. 
Меч его уснул. Пора. Победа.

Я – поэт-гнида – 
Закажу по Миронову панихиду, 
И ему не будет обидно. 
А мне будет больно и стыдно, 
Когда я распущу японский веер крови по ветру, 
Закрою им лицо-кокетку 
И умру, 
Уйдя во влажную дыру.

1985

Церковь

Бабушка прислала мне зефир. 
Мне открылся целый мир, 
Состоящий из вещей-дыр.

Где-то церковь под небом голубым 
Полнится платьем прихожан тугим.

Церковь – это дым. 
Игрушечная, 
Она плывет в облаках. 
Засушенная, 
Держит старуха младенца в руках.

Сколько мучеников умерло под пилой 
На земле по-византийски золотой, 
На земле простой.

Бог скажет церкви: «Стой!» 
Она остановится под Ленинградом, 
Обернется дождем или градом.

Град прошел, 
А я в церковь не пошел. 
Дом мой населен вещами и дождем, 
И я прячу глаза в мешок,

И несу глаза на спине 
Топить их в реке 
Времени тусклых дней.

Но в России не стало царей. 
Вместо них Романов-пырей, 
Не из Германии он, из зверей.

Вечер приходит, словно вор. 
Шеи моей касается воздуха топор, 
И начинается с вещами в комнате спор.

Вещи идут со свечами 
Кругами 
В моем сознанье. 
Ноги мои лижет Эдема пламя.

В церкви иконы гибнут под топорами, 
И священник заплутал языком в Коране.

А я на диване 
Думаю о самоубийце Анне 
Карениной. 
Все, что со мной происходит, то происходит вне времени.

Здравствуй, новое поколение, 
Не знающее, что родился Христос в Вифлееме, 
Глядящее на Божий свет сквозь материнское темя, 
Идущее на комсомольские стройки с душевным сомнением.

1985

Укол

Кончил читать Григория Богослова. 
Бабушка накормила меня едой. 
Сегодня еду к врачу, 
Попытаюсь сыграть с ним вничью, 
Избавиться от укола. 
Это для меня не ново, 
Словно изобретение Пирогова. 
Ничего не ищу. 
Жду пришествия второго. 
А жизнь сурова. 
Я перед врачом трепещу, 
Словно он Иегова. 
Врач мне напишет направление 
В медицинский кабинет, 
Спросив: «Сколько тебе лет? 
Ходишь ли в церковь? Причащаешься ли? 
Исправляешься ли?» 
Я буду с ним паинькой, 
Потому что лишний укол получать не хочу. 
Итак, бегу ко врачу. 
Все время что-нибудь ищу. 
У врача я буду лепетать, 
Что мне надо спать, 
Скажу: «Не надоело вам шприцы в меня вонзать, 
Так-растак вашу мать». 
Врачу мои слова в журнал придется записать. 
Он попробует меня усыплять 
Разговором, 
Что сделать укол – это не ново, 
Все равно что найти подкову. 
Я для него – корова. 
А он-то сам кто? 
Нуль, ничто. 
Только подписывает рецепты 
И впивается глазами в вас цепко: 
«Хочешь укол, детка?» 
Так сегодня я получу укол 
И лягу мертвецом на стол, 
Словно вор. 
Я много испытаний в жизни прошел. 
Хорошо. 
Бабушка меня проводит на укол, 
А раньше она меня провожала в школу. 
Годы-то, годы. 
Время летит, 
А я по-прежнему получаю уколы. 
Изменений не предвидится, 
И бабушка на врача обидится.

1986