Я приветствую всех собравшихся и поздравляю всех, кто получил премию Андрея Белого. 

Прежде всего, хочу поблагодарить студентов, которым я читал курсы по архитектуре и по эллинскому искусству в «Смольном», то есть на университетском факультете свободных искусств и наук. 

Благодарю свою жену, которая была верным моим сотрудником в выборе тем, когда я зависал в безделии, а также в разрешении тех трудностей и сомнительных для меня самого мыслей, которыми я делился с ней и всегда получал ее верные указания. Верные указания моей Лены Ходорковской.

Хочу поблагодарить главного редактора серии «Очерки визуальности» в издательстве «НЛО» Галину Ельшевскую, которая стала моим другом. Эта дружба - главный постфактум в моей личной жизни после того, как две книги, о которых Василий Успенский сказал, увидели свет

Благодарю также Дмитрия Макаровского, который блистательно сверстал едва ли не первую в этой серии книгу без иллюстраций, заменив их, по моей просьбе, QR-кодами. Это была необычная работа. Я считаю, что, когда видишь перед собой иллюстрацию рядом с текстом, она мельком бросается в глаза, и читатель, быстро взглянув на нее, сразу возвращается к тексту - он доминирует. Но когда иллюстрация далековата, когда, чтобы ее увидеть, надо взять гаджет и вызвать нужное изображение, это не даёт тексту доминировать. Это для меня важно. 

Хотя «Очерки поэтики и риторики архитектуры» и «Театр эллинского искусства» - очень разные книги, всё-таки есть нечто объединяющее их, некое единство моей писательской установки. Именно писательской. Дело в том, что премия, которая мне вручается, - не просто предмет моей гордости. Она позволяет мне утвердиться в роли писателя об искусстве. Ведь премия, названная именем замечательного писателя, - писательская премия.

Я не считаю себя художественным критиком. Не интересуюсь жизнью искусства, не хожу на выставки, веду сугубо кабинетный образ жизни. Только двум ленинградско-петербургским художникам посвятил несколько текстов - Олегу Фронтинскому и Юле Горской-Фронтинской. Они мои давние друзья.

Я не считаю себя и историком искусства. Дело в том, что история искусства - это такая дисциплина, которая должна как будто базироваться на вере в закономерности, существующие в искусстве, а также в длительные непрерывные процессы.

Если бы закономерность существовала, нам не стоило бы труда предсказывать, что появится в области художественного творчества через день, через десять лет, через сто лет. Но этого, как все знают, не происходит. 

Что же касается длительных непрерывных процессов в искусстве, то, признаюсь, я сильно сомневаюсь, что в этой области могут происходить такие процессы, потому что искусство - всего лишь слово, которым мы называем всё то, что относим к искусству. Но слово не расцветает, не загнивает, не увядает. Слово не эволюционирует и не развивается. Поэтому для меня «искусство» - это то, с чем можно работать только, наверное, концептуально, философски, логически, но как якобы цельный предмет, который мог бы интересовать меня искусствоведчески, оно мне неинтересно. Вплоть до того, что мне кажется, что вопросы о том, что такое искусство, почти бессмысленны. Пожалуй, они осмысленны только в качестве упражнения для ума.

Для меня история, которую я любил со школьной скамьи и люблю сейчас, представляет собой не закономерность длительных процессов, а то, что совершает человек в поступках и в событиях, в коротких событиях. Только вот это, частное, меня интересует.

Если бы я жил в Средние века, меня называли бы номиналистом, и этим определением я бы гордился. Мне очень нравится философия оксфордского францисканца Уильяма Оккама, второй канон которого гласит: если видишь что-то тебе неизвестное, не ломай голову над тем, что это такое; спрашивай, как оно действует.

Поскольку для меня то, что называется историей искусства, рассыпается на частности, на отдельности, и каждая такая частность и отдельность абсолютно уникальна, даже если говорить о бездарных произведениях, то я, помня второй канон Оккама, исхожу из презумпции незнания.

Это не так трудно, даже если кое-что знаешь. Это значит входить в роль Незнайки. В роль свалившегося с Луны. Это роль барана, глядящего на новые ворота. И хотя бы я и двадцать пять раз рассказывал на лекциях в Академии художеств или в Смольном о каком-то произведении искусства, я пытаюсь, - не знаю, насколько удаётся, кажется, удаётся, поскольку студенты говорят, что из года в год слышат что-то разное, - входить в эту роль. Это роль, в которой я спрашиваю себя: почему то, что я перед собой вижу, действует именно так, как оно действует? Какими средствами это достигнуто? Поскольку произведение живет гораздо дольше своего творца и всех тех, кто говорит о произведении, оно всякий раз раскрывается по-новому. Потому что произведение - это не ящик со смыслом, как думают иконологи, а генератор смысла. В разные времена этот генератор порождает разное.

Недавно я читал книгу знаменитого английского историка искусства Майкла Баксандалла «Джотто и ораторы» - ораторами называли во времена Джотто гуманистов. Читаю о том, что были слова, которыми художники говорили между собой о своих делах. Были слова, которыми говорили о произведениях искусства гуманисты, и одни не могли понять других, а другие - этих первых. Но появился один человек, его звали Леон Баттиста Альберти, который смог соединить эти два типа речи. И, прочитав несколько десятков страниц, я понял, что мне не интересны ни те художники, ни те гуманисты, ни Альберти. Мне интересен тот, кто не говорил. Мне интересен тот безмолвный, тот простак, который так или иначе, хотел он этого или нет, то и дело соприкасался с чьими-то произведениями. Вот мой главный герой. Установка на этого главного героя, на незнайца, на того, кого Николай Кузанский без уничижительного оттенка называл идиотом, попытка самому стать идиотом – вот писательская установка, которая объединяет два этих моих сочинения. 

Спасибо за внимание.