Дмитрий Бавильский: Мне бы не хотелось называть симулякры по именам
«Случай Бавильского» — притом, что знаю этого автора довольно давно — кажется уникальным. Вроде бы известный писатель, издал пять романов, переведенных на разные языки мира, детские книжки, опять-таки, пишет, а нынче и вовсе в публицистическом проекте Людмилы Улицкой задействован, а говорит, что не писатель и не журналист. Блогер, оказывается, и связь с ним соответствующая. Время — по ледяному солнцу, палящему в Чердачинске, где нынче обитает сей московский отшельник, встреча — на бильярде в шесть часов вечера после войны, то есть, нигде. Как же так? Ведь утверждает сам Дмитрий Бавильский, что блогер, пусть даже талантливый и пресвящённый, не способен на самое важное литературное дело — расширение линейки имён и текстов, уже существующих в обиходе. А он «расширяет», да еще как, создавая и публикуя художественные тексты не в Сети, а в престижных издательствах. Вот и новый роман «Последняя любовь Гагарина» у него в издательстве «Arsis books» недавно вышел...
...Вы говорите, что все уже украдено до нас, все уже было, и если уж мы постмодернизм пережили, то какого рожна можно еще придумать. Тем не менее, пишете и для детей, и для взрослых, и для монстров в Сети. Зачем? Чтобы помнили? Чтобы еще пару-тройку мертвых сезонов удержаться на плаву?
Причем удержаться на плаву в буквальном смысле: так уж устроена моя индивидуальная физиология, что чем больше я пишу, тем спокойнее и естественнее себя чувствую. С какого-то момента я понял, что думаю не головой, которая любит находиться в тени, но пальцами, печатая — и что пока я не написал о чём-то, то не знаю как к этому отношусь.
Я писал и буду писать, даже если не светит никакая публикация (скажем, на необитаемом острове), так как для меня это оптимальный способ проведения времени, его убийства с ощутимой пользой: ведь когда ты пишешь, убивая время, ты его, таким образом, ещё и фиксируешь.
Отсюда и возникает тема постоянно развивающегося блога, от которого, время от времени, можно отщипывать кусочки для того, чтобы обрамлять их в отдельные тексты.
А я вот из всей этой терапии духа и сумбурных движений души по волнам нашей коллективной памяти понял еще и другое. Точнее, вы сами недавно несколько иначе сформулировали свое жизненное кредо скриптора. «Мы же пишем, на самом деле, для того, чтобы, в конечном счёте, ничего не писать. Чтобы даже потребности такой не было», — признались вы в Твиттере. Это редукция комсомольской кармы такая? То есть, выходит, прожить жизнь не по Островскому («чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»), а просто — «прожить, чтобы не было»?
Скорее, прожить так, чтобы избавиться от служебных и паллиативных форм, выйти, наконец, на просторы чистого, ничем не замутнённого существования. Писанина это же не цель, но средство, способ передвижения, вагончик, гаджет. Время провести с пользой. Формулу сформулировать.
И, таким образом, стать опытнее, мудрее, если такое возможно. Честнее, если получится. Самостоятельнее и независимее — от других людей, от своего письма, от всего. Тогда и буквы не понадобятся.
Это, в принципе, общеизвестно, хотя и далеко не общее место для большинства рефлектирующей публики. Вы ведь повсеместно заявляете, что не критик, мол, Бавильский, и не писатель, а простой блогер. И это, конечно, звучит гордо, поскольку бедность в данном безгонорарном случае не порок, а карма. Но вы ведь книжки на бумаге свои издаете?
Ну, не только я, но и другие блогеры публикуют свои книги, что ж тут такого? Слаб человек. Просто публиковаться я начал раньше, чем завёл блог и начинал вести свой ЖЖ как критик и прозаик, постепенно формулируя свою позицию, до которой дошёл не сразу, а совсем недавно.
Вы свой вопрос мне задаёте сегодня и я вам на него отвечаю из сегодняшнего дня так, как я думаю именно сейчас. Возможно, потом я буду думать как-то иначе, но на нынешнем этапе моего развития главной моей деятельностью кажется именно блогерская.
Главное, ведь, не то как ты себя называешь, а то, что ты, при этом, делаешь.
Вы живете, как известно, между Москвой и родным Челябинском (называя его Чердачинском — крышей Урала). Если ранее, как вы отмечали, это было существование «как бы поверх местных барьеров и по этой земле я только ходил», то нынче не вылазите, пардон, из Челябинска, не решаясь вернуться в столицу. Это для «прозы жизни» надо или «природа берет свое»?
Мои нервы советуют мне не делать ничего специально. Как складывается, так и есть. Любые жизненные обстоятельства, складывающиеся, казалось бы, стихийно через какое-то время, обнаруживают свою жесткую логику, разобраться в которой, помимо прочего, помогает и писанина.
Это очень интересный опыт — жить на два или даже на три берега. Это как знать несколько языков, лишним никогда не бывает, да и кругозор расширяется в разы. Живущие всю жизнь на одном месте имеют на одну жизнь меньше, чем понаехавшие.
Я неоднократно замечал за собой, что в разных местах у меня ненароком и практически автоматически включаются разные модули и модели поведения, разные соотношения органов восприятия. Это как разные группы мышц тренировать.
Конечно, Москва не приспособлена для долгой, кропотливой и уединённой работы. Не зря столичные писатели культивируют в себе дачные дискурсы. И, даже если отключить все телефоны, сам «гений места» её начнёт активно вмешиваться в процесс, мешая «долгому» дыханию.
Романы в Москве не пишутся. В Москве пишется публицистика, критика, всё то, что требует немедленного и оперативного отклика.
И в «Последней любви Гагарина» подобная «социология творчества» себя оправдывает... «Каждый раз, наряжая ёлку, отец спорил с матерью, нужно ли украшать её „дождиком“. Мама требовала весь дождик вывесить на сцену, папа считал, что блестки не должны закрывать игрушки и ветки. Спорили каждый раз на повышенных тонах, и каждый год побеждал папа. Мама сдавалась, махнув рукой, гордо уходила на кухню...»
И тут же почти то же самое у вас в частном формате Фейсбука: «Проводил отца на работу. Надев скафандр тулупа и опустив забрало у шапки, он вышел в морозную мглу за дверью цокольного этажа едва ли не как в самый что ни на есть открытый космос. Минутой позже, уже сверху смотрел как отец идёт к остановке, мимо истошно освещённого котлована, похожего на полигон, как ждёт троллейбуса на другой стороне Уфимского тракта. И как троллейбус подходит к остановке, расплющенным, точно вяленый лещ — освещением внутри или давлением мглы и льда извне».
Вы за подобной «правдой жизни» ездите по волнам своей памяти в родную глубинку? И как это у вас происходит — вписывание себя в повседневную жизнь с целью издания в сухом остатке чего-то беллетристического? То есть, вы наблюдаете за собой и привлекаете в качестве героев иных персонажей: отец, любимая девушка, друг-приятель... Помнится, Глеб Шульпяков говорил, что нет ничего более бессмысленного, чем подсматривать за чужой жизнью...
Я не подсматриваю, я живу свою собственную. Мне повезло научиться это совмещать. С современными гаджетами, запаянными в телефон, это проще простого: едешь в метро, пришла в голову мысль, ты её тут же отправляешь в Твиттер.
Если мысль или образ требуют продолжения, можно написать об этом чуть более подробно в Фейсбук. ТТ и ФБ я понимаю как «горячие» медиа, тогда как ЖЖ за десять лет непрерывных на него атак и откачки респекта (через пресловутую монетизацию) остыл и нынче едва ли не потух.
Все эти наблюдения, мысли, ментальные фотографии копятся годами и требуют выхода. Есть два варианта дальнейшего развития текста — можно или ничего не трогать, решив, что Дневник и есть та форма, которую тебе нравится двигать дальше; или же придумать к этим своим текстуальным «уколам» некое внешнее обрамление в виде занятного сюжета.
Ведь детективщики пишут свои расследования не по причине врождённой кровавости или желания изобразить обезображенный труп; и даже не из-за стремления выказать собственную крутизну, загадав читателю головокружительную загадку, цель иная — сказать (сообщить) тому, кто всё это будет читать то, что тебе действительно важно, то, от чего тебя колбасит не по-детски с такой силой, что ты не можешь молчать...
Понимаете, Игорь, о чём я?
Если я буду составлять свой текст о проблемах постпостмодернистского существования и вопросах практик постиндустриального сознания это вряд ли кому-то придётся надолго по вкусу. Ну, то есть, разумеется, есть такие извращенцы, которые любят впитывать неразбавленное и ругаются на любую степень диетической прожёванности, но большинству читателей следует помогать — его воспринимательная машинка не больше желудка котёнка.
Короче, кому что важно.
Раньше, когда сочинялось большинство моих романов, хотелось спрятаться за сюжет, теперь, со временем, ты начинаешь понимать, что все эти вспомогательные фабульные конструкции слишком тяжеловесны, слишком оттягивают внимание на себя, поэтому отказываешься от них за ненадобностью и устарелостью.
Понимаю. Да и сам роман, говорят, устарел и даже будто бы умер. Вот и вы, Дима, и сейчас, и ранее, и вообще повсюду говорите о кризисе беллетристике, утверждая, что нынче важен не писатель, а свидетель, пишущий о себе, любимом, и глубоко убежденный, что таким образом он описывает эпоху. Описывает или создает свою, — оказывается, все равно? А вот как, скажите, для историка культуры или того же бедного критика свести воедино сей личный нарратив с официальными датами и фактами? В «Последней любви Гагарина» у вас ведь тоже очередная фантасмагория творится, а, тем не менее, вычитать из романа о времени (ну, и о себе, конечно) можно.
Дух времени, гений места или что-то в этом духе отпечатывается в тексте автоматически. И всё это легко из текста извлечь и, при желании, вычитать.
Это же и основа того, что Фуко называл «археологией гуманитарного знания»: брать текст, отжимать из него лирику, а из всего остального создавать (реконструировать) ментальный портрет эпохи, его «эпистолу».
Когда на основании древнего сонника, объясняющего что такое хорошо увидеть во сне, а что такое плохо, Фуко объясняет историю древнегреческой сексуальности.
Сейчас, для одной своей книжки, я начитываю травелоги разных эпох и фиксирую то, как советские (Горького и Эренбурга, Кочетова и Битова) отличаются от российских (Успенского, Маминого-Сибиряка и Пришвина). Или от барочных (Казанова, Карамзин, Гёте). Или от романтических (Стендаль). Разница есть и она всегда ощутима, важно только найти ключ к дверце самокомментирования, ведь любой текст, так уж он устроен, рано или поздно, обязательно проговаривается о себе и своих внутренних устремлениях.
Скажем, у меня есть вполне реалистическая повесть «Нодельма», в которой неожиданно возникает московский «Таганский вокзал». То, что может быть воспринято как небрежность если считать себя умнее автора, оказывается отмычкой к пониманию того, что всё, происходящее в тексте, оказывается сном или грёзой его персонажа.
Точно так же, в упомянутой вами «Последней любви Гагарина» дело происходит в условных
Я нарочно противоречил себе в «Паслёновых» и из-за этих несостыковок (в первой части персонажи обсуждают, что никогда не были в Стокгольме, а в третей обмениваются стокгольмскими впечатлениями, в первой части они — фотографы и писатели, в третьей — музыканты барочного трио) для того, чтобы посеять в тексте неуверенность и зыбкость, так как книжка эта, в том числе, о вранье и о том, что совы не всегда то чем они кажутся.
В той же «Нодельме» я закручивал изменения отношения к персонажам не на уровне сюжета, но на уровне письма, когда начинал вдруг иронизировать по поводу героя, который, вроде бы, не давал повода к иронии. И, таким образом, менял угол его оценки вне сюжета...
...к сожалению, для современного читателя подобные эксперименты оказались слишком тонкими, их мало кто смог раскусить и распробовать, поэтому, со временем, я стал упрощать композиционные нагрузки пока и не докатился до несброшюрированного дневника.
Да, я помню все эти временные вешки в «Нодельме». Например, свежий по тем временам альбом «Radiohead», который слушала героиня, или то, как «часам к двенадцати интернет-траффик начинает расти с немерянной силой — это значит, что мужская часть населения поперлась на порнографические сайты за своими порциями маленького, полненького счастья». Рецензируя роман для одного столичного издания, я недоумевал: неужели это «интеллектуальный бестселлер», коим он был заявлен? По-моему, обычная, хоть и крепкая, офисная проза, и неудивительно, что издана она была в «Фолио», то есть, в той скудной местности, где таковой сроду не было. Да и откуда ей объявится в аграрной по духу стране! Словом, качественно, да. Кстати, вы ведь на последнем своем романе подзаголовок «Сделано в ССССР» поставили именно с этой целью? Подобная надпись, как известно, над советскими товарами со «знаком качества» красовалась...
«Сделано в ССССР» (одна лишняя буква — это не ошибка, но источник волшебной силы) — это первоначальное название «Последней любви Гагарина», которым я, после окончания первого варианта, остался не очень доволен, поэтому, года через три, взялся за его переделку, в результате которой и появилась обновлённая версия под иным заголовком.
Мне неважно как обзываются тексты, «интеллектуальным бестселлером» или же «крепкая офисная проза», это же всё ярлыки, имеющие бОльшее отношение к маркетингу, нежели к внутренним токам самого текста.
Интереснее и важнее придумывать себе дополнительные сложности и ограничения, делающие работу над книгой особенно увлекательной. Скажем, в той же «Нодельме» у меня было задание к самому себе пользоваться везде, где только возможно глаголами настоящего времени, дабы вызвать иллюзию немедленной развёртки событий.
В «Семействе паслёновых» я воевал со словами «было» во всех его формах и модификациях и «есть»; в «Ангелах на первом месте» сублимировал телесериальность — мне кажется, что каждый текст способен получиться только тогда, когда в нём есть какие-то внутренние, не выходящие на поверхность, кровотечения, игры с формой или с содержанием; так, что все мои книги (в том числе и нон-фикшн) это, конечно же, ещё и «упражнение в стиле» и «упражнение на стиль».
В быту вы так же непреклонны в играх с реальностью? Помнится, писали, как Анна Альчук ответила на вашу рецензию о ее стихах. Мол, это не критика, а поэзия. Вот и в Твиттере у вас та же японская красота: «Проснулся с ощущением тяжести третьего срока, а все оттого, что вечером, с голодных глаз налопался сухарей. «Воронцовских, с беконом...» Это у вас от Розанова хвостик, и вы всегда в рифму со временем общаетесь?
Аня Альчук, какой прекрасный был человек! Боль моя... До сих пор её самоубийство переживаю и пережёвываю, как немой укор, осталась зарубка...
Аня отметила и открыла важное: стихи — это необязательно рифмы и бросающаяся в глаза форма, стихи — это содержание, точнее, содержательный подход; нечто, не являющееся прозой, но и всем прочим.
У меня об этом была в «Дружбе народов» большая статья «Новые стихи», прошедшая, к сожалению, незамеченной (вообще, надо сказать, что нынешние «прозаики» и особенно люди, называющие себя «поэтами» поражают меня глубиной своей ограниченности и безапелляционной неосведомлённости, граничащей с безграмотностью) о том, что сегодня все очередной раз поменялось и соответствия жанровым формам кажутся мне литературой все меньше и меньше.
А для того, чтобы поэзия была поэзией, а спектакль или фильм произведением искусства (то есть, чем-то живым и трепетным, но и, через этот трепет несущим какую-то новую, художественную информацию) стихи и постановки не должны быть стихами или спектаклями. Если уж совсем грубо, то в смс может быть больше поэзии, чем в поэтическом сборнике, граффити или грязевые разводы могут быть красивее картин в галерее, а подсмотренные в общественном транспорте сценки обогащают и насыщают (подпитывают эмоционально и интеллектуально) больше некоторых изначально мертворожденных театральных экзерсисов.
Важно следить не за «буквой закона», но «духом», который или веет или не веет. Пригов показал, что любые жанровые поделки (рифмованные или же просто ритмически образованные) это бездумный промысел, наподобие вытачивания деревянных болванок, которые затем можно раскрасить кто во что горазд.
Поэзия — это живые буквы, которые нужно умудриться оставить (сохранить, передать) в живом виде, а то псевдоремесленничество, что творится теперь вокруг т.н. «современной поэзии», особого ума и талантов не требует.
Вот ты и отличаешься от «них» (стараешься отличаться) подходами, которые кажутся тебе более честными и продуктивными. Современными.
А кого из современных российских авторов вы «отличаете» для себя? В «профильном» контексте нашого разговора (блогосфера, социальные сети, прочая гаджет-идеология плюс издательский маркетинг) уместно будет напомнить о том, что далеко не всех из нынешней словесности вы считаете «писателями». Для вас они всего лишь медийные проекты вроде Захара Прилепина. Кто еще из коллег для вас — симулякр?
Мне бы не хотелось называть симулякры по именам хотя бы потому, что они с этого живут: любые медийные вирусы, точно клопы кровью, питаются нашим вниманием, упоминанием, называнием. Вирусу неважно ругают или хвалят, важно чтобы фонемы тревожили альвеолы.
В отличие от некоторых своих коллег и соседей, я не считаю правильным зависеть от того, что мне не нравится или то, что мне кажется пошлым, зачем отравлять себя и свою воспринимательную машинку несвежим топливом?
Именно поэтому, в том числе мне и не хочется быть критиком — есть тексты, которые в лом читать даже за деньги. К тому же, чаще всего критик разбирает тексты с какой-то личной целью, скажем, расчищая площадку для себя и своих подопечных.
Мне нечего чистить, я не занимаю чужих мест и подопечных у меня не имеется, поэтому отрицательные рецензии я перестал писать лет десять назад. Вы их у меня не найдёте — я просто не читаю то, что мне не нужно или может не понравиться. Мне на это жалко времени.
Читать очередной псевдоинтеллектуальный тухляк означает извращённым образом, но от него зависеть — точно так же, как антисоветчик напрямую зависел от советской власти (кстати, и до сих пор зависит), тогда как логика самостоятельного существования должна строиться не по образу и подобию того, что ты отвергаешь, но по своим, себе органичным лекалам.
Сейчас, когда нет единого информационного поля и сосуществуют десятки параллельных культур, ты сам определяешь не только репертуар начинки своего букридера, но и поля того, что ты сам назначаешь культурой и искусством. Смс или уличное граффити, вместо биеннале поэтов или арт-ярмарки.
Блогеру можно быть субъективным, тем более, что в контексте нашего разговора правильнее было бы назвать имена людей, дневники которых интереснее читать, в том числе, и с литературной точки зрения. Но их так много, что страшно кого-нибудь позабыть да обидеть.
Как вы полагаете, взбивать пену и пускать пар в свисток, заявляя о себе, нужно вовремя? То есть, если не успели в
Вопрос верный и справедливый — всё нужно делать вовремя, соответствуя логике текущего момента. Когда-то, осваивая западный опыт, было важно «ботать по-дерриде», теперь же нынешние поструктуралистские декорации в журналистике выглядят (за редкими исключениями) едва ли не комичными.
Есть два основных вектора развития — это, во-первых, соответствовать своей природе, а, во-вторых, соответствовать духу времени. И хорошо если два этих устремления совпадают и не противоречат друг другу, значит, всё у вас хорошо и органично.
Но у меня лично есть ощущение полного антагонизма со своей эпохой, требующей от меня не сосредоточенности и интеллектуального затвора, но плясок в телевизоре и на бессмысленных круглых столах.
Почему-то хочется сопротивляться выхолощенности и круговым подменам, которых так много, что они даже перестают удивлять.
И тогда начинаешь анализировать весь этот экзистенциальный сопромат и понимаешь, что, всё-таки, себе соответствовать гораздо важнее, чем времени, так как ты это самое время и есть. Ты и то, что ты видишь. Так как если не будет тебя, то не будет и времени. Ничего не будет.
Поэтому, конечно, можно завоевывать репутацию и голой задницей, это тоже путь, но тут же, опять-таки, возникает вопрос — а что, в конечном счёте, важнее?
Вот я смотрю, как известные и повсеместно, казалось бы, уважаемые литераторы выбивают из своих коллег рецензии на свои только что вышедшие книжки. Поскольку мне неоднократно приходилось редактировать отделы культуры, сталкивался я с этим, можно сказать, в еженедельном режиме.
И вот я пытаюсь вникнуть в логику этих людей...
Ну, хорошо, допустим, на эту книгу выйдет не три или пять рецензий, но десять или даже пятнадцать — у человека много знакомых, хорошие связи.
Допустим, эти пятнадцать текстов (отлично, при этом, зная, что это ему или ей стоит унизительных писем, заглядывания в глаза, ответных любезностей) можно конвертировать в следующий тираж или в новое издание, пустить пыль в глаза редактору в следующем издательстве или журнале, и....? И что?
Ну, можно обманываться (или не обманываться) на свой счёт, заблуждаться самому и заблуждать в этом других, но вот зачем? Пару раз съездить за чужой счёт на международные ярмарки? Попасть в пару шорт-листов и даже получить пару премий?
Ну, да, круто; репутация, авторитет, автографы, приглашения на ток-шоу, банкеты и снова банкеты, договоры с нужными людьми, дрожащие по утрам руки, темнота под глазами, бесконечные списки мелких дел, шаг за шагом, последовательно приводящие к очередному промежуточному варианту...
А дальше я, честное слово, уже не могу придумать.
Моя понималка и гипертрофировано развитое чувство эмпатии отказывают мне в понимании логики самоигральной машины, которая везёт саму себя и ничего более.
И то, что начиналось как радость и как полёт, оборачивается какой-то опостылевшей обязанностью. Сексом по расписанию.
А у меня всё не так устроено.
Хочу быть свободным.
Хочу хотя бы попытаться быть свободным
Спасибо вам за разговор, Дима. Может, как-нибудь того, на бильярде? Если, конечно, после битвы, но ваша бабушка говаривала, что «лишь бы не было войны», поэтому, наверное, не судьба…