Под стеклянным небом. Письмо Комитету Премии

Дмитрий Бавильский

Чем больше времени проходит после выхода книги «До востребования», отмеченной сегодня премией, тем сильней ощущается, что она, несмотря на весь внешний антураж, не совсем про музыку. Композиторские рассуждения о себе и о своих предшественниках, кажутся лишь поводом поговорить о самом главном, о «жизни и смерти», как это принято называть. А ещё – о познании и самопознании, о страстях, наполняющих наше существование, о поиске и возможности гармонии в мире.

России не очень повезло с философией, которую здесь подменяли то литература, то музыка, поэтому хотелось, чтобы книга бесед с актуальными композиторами воспринималась сборником размышлений о том, что со всеми нами происходит. Произошло. И поскольку «До востребования» – книга не столько о музыке, сколько о людях и их судьбах, мне бы сегодня хотелось рассказать историю Георгия Дорохова, принимавшего самое активное участие в работе над книгой. Для того, чтобы читатель не заскучал, осваивая трудные материи, мы же любим приправить сложный базис своих просветительских проектов байками, притчами или историями.

В нынешнее издание «бесед с современными композиторами» вошли три с половиной диалога с Дороховым. И так как все участники проекта начинали с того, что рассказывали о себе, из разговора с 27-летним Гошей мы узнаём, что родился и вырос он в Томске, начал сочинять музыку примерно с одиннадцати лет, наслушавшись родительских пластинок. Позже, из-за интереса к музыке ХХ века, поступил на композиторский факультет Московской консерватории.

Я, кстати, видел, как Дорохов работает, как выступает. Это было замечательно, потому что казалось, что Гоша почти целиком состоит из музыкальных материй; чистый и светлый человек, он же всё время думал о музыке.

Можно сказать, что Гоша постоянно, почти всё время, сочинял новые опусы, хотя специфика пути, им избранного, не предполагает заседаний за роялем (ну, или за компом) в тиши кабинета. Своё Concertino, «первый опыт насильственного обращения с музыкальными инструментами», Гоша придумал по пути из Консерватории в «Макдоналдс». Те, кто хотя бы немного знаком с московской топографией, знают, о каком конкретно «Макдоналдсе» идёт речь.

Временно, покуда самое важное ещё не написано, главным своим сочинением Дорохов считал увертюру «Русское бедное», написанную к открытию Пермского музея современного искусства. Звучала она с помощью жести мусорных баков и наследовала сочинениям русского звукового авангарда со всеми его футуристическими штучками – гудками заводов и машинерией индустриальных чудес.

Дорохов тоже ведь, подобно русским авангардистам, стремился к преобразованию действительности – но только не через внешние проявления, как это было у конструктивистов, активно влиявших на социальный ландшафт, но через внутреннее наполнение себя и других духовной и интеллектуальной сосредоточенностью особого рода, позволяющей жить наполнено и, значит, честно.

Хотя социальная активность Гоше тоже была не чужда – каким-то особенным политическим активистом Дорохов не был, но считал первейшей обязанностью участвовать в белоленточных акциях и каждый раз «выходить на площадь». Причём не только на Триумфальную и 31 числа каждого месяца.

Помню, однажды Дорохов, вместе с другими митингующими, угодил в автозак, откуда слал весёлые смски и откуда его извлекали, кажется, всем миром (по крайней мере, Фейсбук кипел, шумел и пенился). Гоша поступал как патриот своей страны. Он понимал патриотизм как вполне конкретное действие, активную жизненную позицию. Как умение не поддаваться медийным манипуляциям, в любой ситуации оставаясь трезвым человеком, равным самому себе.

Между тем, Concertino, записанное в «Макдоналдсе», это перформанс, предполагающий публичное раскурочивание скрипки, хрупкого музыкального инструмента, отменяемого Дороховым из-за того, что традиционные формы существования искусства перестают работать. Следовательно, нужно искать новые формы, описывающие реальность – например, крошить пенопласт, звуки которого, как и царапанье стекла, кажутся многим из нас едва ли не самыми ужасными проявлениями звукового ландшафта.

Дорохов не был разрушителем, ровно наоборот. Ему было важно построить новое искусство, хотя бы и на обломках старого. Потому что только так и можно продолжить традицию на новом этапе, подхватить её, слабеющую, приспособив к злобе конкретного дня. Дорохов был радикальным в музыкальных и, значит, духовных поисках. Как хирург, он не боялся болезненного вмешательства в привычное расписание культурных механизмов. Оттого, вероятно, и брал шире, чем того позволяет концертная практика. Ломал стулья и музыкальные инструменты, крошил пенопласт и извлекал шумы из мусорных баков.

Однажды я спросил его, не снятся ли ему разбитые струнные. Поначалу Гоша даже не понял, о чём его спрашивают. Компромиссы не для него – есть ведь цель и работа, которая обязательно должна привести к намеченной цели. Несмотря на все трудности и сложности, как субъективные, так и объективные – понятно же, что на всех этапах творческого пути у Дорохова были сложности с пониманием того, что он делает.

Коллеги вспоминают, как его травили в консерватории. Именно после выступления Дорохова там изменили процедуру приёма композиторского диплома – чтобы напрочь исключить из экзаменов даже намеки на революционный акционизм.

При этом в жизни Гоша был тихим, скромным человеком, не особо нуждавшемся в пристальном внимании. Однажды мы выступали вместе с ним внутри оперы Ольги Раевой «Сны Минотавра». В одну из её частей Раева включила набор монологов, специально написанных Владимиром Сорокиным для непрофессиональных чтецов.

На сцене Дома композиторов я стоял рядом с Гошей, изображавшем солдата в линялой пилотке, и видел, как он волнуется. Как непросто даётся ему выход на сцену, публичное произнесение многократно отрепетированного текста.

Нет, робким он не был. Хотя, и казался, может быть, несколько смущённым, но внутренне твёрдым, собранным. Очень уж особенный путь он себе выбрал. В нём был внутренний свет. Много света.

В книге «До востребования» композиторы говорят о своих предшественниках. Некоторые обращаются к тем же классикам, что и соседи по оглавлению. Больше всего, кстати, рассуждают о Малере и Бахе, Шуберте и Стравинском, Шостаковиче и Моцарте. Диалоги с Дороховым – единственные в своём роде. Несмотря на то, что я старался не ограничивать своих собеседников в выборе объектов для очередных диалогов, никто из участников проекта не хотел говорить об Антоне Брукнере, великом страстотерпце и визионере, положившем жизнь на утверждение и проявление бытия Божьего в реальном мире.

Почему-то у меломанов и, тем более, профессионалов принято относиться к Брукнеру слегка свысока, предпочитая ему более конвенционального Малера.

Действительно, в Брукнере многое раздражает – демонстративная неуклюжесть формы и обилие встающих на дыбы духовых, в чём он, кажется, способен перещеголять даже Вагнера. А ещё – мгновенные перепады музыкального давления. Многим мешает в Брукнере его избыточность и внезапная монотонность в духе «хоть кол на голове чеши» в моменты, когда нужно выразить самое главное.

Высокомерие в отношении Брукнера, Гоша объяснял инертностью восприятия. Он говорил: «У Брукнера музыкант и слушатель ожидают одно – а получают совсем другое…»

Сам Дорохов, стал последовательным брукнерианцем в одиннадцать лет, прослушав Первую симфонию пару раз подряд. Мне важно зафиксировать этот момент, поскольку, как мы помним, первые свои сочинения Гоша придумал тоже в одиннадцать.

Другим существенным текстом вышла беседа с Дороховым о Шёнберге. Надо сказать, что все участники «До востребования» заявляли в качестве тем для новых диалогов композиторов именно ХХ века. Особенно второй его половины. Такая у нынешних сочинителей профдеформация, грозившая завести книжный проект в музыковедческие дебри. Поэтому, как мог, я сдерживал этот напор, сделав исключение для пары гениев, добавив к ним Шёнберга, без которого, как считал сам Гоша, он мог бы и не состояться.

Тут ещё вот что важно: о других сочинителях соавторы мои говорили с гораздо меньшей охотой, чем о себе. Некоторые так и вовсе чуть ли не из-под палки. Приходилось хитрить.

Такова, вероятно, природа музыкального сочинительства, требующего беспрецедентной сосредоточенности на себе и том, что творится в твоей голове. В этом солипсизме композиторы, между прочим, обгоняют даже прозаиков и поэтов.

Но Дорохов и в этом смысле, оказался счастливым исключением. О важных для себя персонах он говорил с такой вдохновенной готовностью, будто бы только о них всё время и думал.

Именно поэтому, после диалога о Брукнере, мы затеяли с Гошей разговор о Шёнберге, а затем и о Галине Уствольской, легендарной ученице Шостаковича, к концу жизни ставшей едва ли не чистой, внетелесной духовной субстанцией, сочинявшей музыку в режиме максимального душевного напряжения. Уствольская, совсем как Брукнер, превратила свою работу в подвид религиозного деяния, способного преобразить реальность.

Разговор об Уствольской оказался незаконченным. Георгий Дорохов, наш горячо любимый Гоша, умер 1 февраля 2013 года в возрасте двадцати восьми лет.

В апреле наступающего 2015-го, который мы ждём с затаённым, чуть ли не мистическим страхом, Гоше исполнится тридцать один. В это всё ещё трудно поверить даже два с половиной года спустя после его смерти. Только-только начавший, только-только начинавший осуществляться, композитор Георгий Дорохов навсегда останется самым молодым соавтором композиторской книжки, которую сегодня чествуют. Именно поэтому мне бы хотелось посвятить эту премию его светлой памяти.