“Лиризм” Михаила Гронаса абсолютно не романтичен. Позиция Иова и позиция стоика, с подачиБродского востребованные русской неподцензурной лирикой последнего двадцатилетия, не интересует Гронаса. В его стихах нет ни абсолютной серьезности, ни четко прописанной иронии, ни самозацикленности, признаков русского “неоромантического” письма. Гронас является европейцем, точнее, человеком мира, не столько даже по форме, сколько по содержанию. Это нерусский лиризм, несмотря на продолжение поэтом русской поэтической традиции – от духовного стиха, прочитанного через Кузмина и Седакову, к минимализму “лианозовцев”; нерусский, несмотря на, казалось бы, традиционно русского лирического героя – “маленького человека”, и “маленьких” же персонажей. В поэзии Гронаса (в отличие от традиции “великой русской литературы”), этот герой и эти персонажи не переживают “уничижения паче гордости”, то есть не претендуют на место, которое приличествует русской гордыне. Религиозное, если можно так сказать, чувство Гронаса – не русское, не византийское, не лукавое, не имеющее в виду тайного греха и лживого раскаяния, невероятных претензий к Богу или экстатической благодарности Ему. Чувство, выражаемое Гронасом, похоже на осторожное приятие. Лучше всего оно выражено максимой европейца Введенского “Кругом, возможно, Бог”. Это чувство восходит, предположим, к Рильке. К Кавафису и Целану, которых переводит Гронас.

В то время как актуальная русская поэзия, которая входит в круг интересов жюри премии Андрея Белого, сосредоточилась в основном на суггестивной, визуальной образности и верлибре, Гронас предпочел сдержанную палитру, очень экономный синкопированный ритм. Визуальности он предпочел музыкальность. Не случайно он был одним из авторов, выбранных музыкальными кураторами проекта “С нами Бах” для написания современной версии “Страстей”. Порой Гронас даже специально показывает, как произносится, интонируется, поется его текст, редуцируя на письме гласные или графически показывая, как долго они должны тянуться: “Друзья твои умели пить а ты-и-и-и нет”.

Гронас обговаривает вещи как бы боком, вскользь, почти не фокусируя их, не убивая точным описанием или парадоксальным сравнением, отводя от предмета разговора даже не взгляд, а саму речь, которая стремится развивать объект далеко за его пределы. Речь Гронаса так устроена, что дает вещи (событию) несколько (помимо заданных) возможностей существовать и развиваться. Вот лирический герой поэта – мужчина, который скорее мальчик, встает по будильнику, идет в ванну, прихватив с собой маечку, чувствует, как вспотела рубашка, и это в пересказе Гронаса - довольно сильное приключение. Одна из задач поэзии, как любого искусства, - создание новой оптики, которая позволяла бы увидеть вещи, ускользающие от обыденного внимания. В основном мы видим то, чему нас обучили. Гронас перемещает, сдвигает зону “слепого пятна” в те ежедневные области, о которых многие знают, но “не видят”. Это области связей человека с миром, мерцающая и постоянно готовая сдвигаться граница между взглядом и предметом, чувством и его объектом. Гронас устраивает речь так, что ты понимаешь: никакой границы нет. Рецепция Гронаса распространяется за пределы предметов. Это достигается не прямым описанием (“анатомическим вскрытием” предмета), а неким языковым аналогом ощущения, практически физиологического переживания, и, что любопытнее, моделированием этого переживания:

я стою на границе тела
и хочу раствориться в сердце
только, сердце, быстрее,
быстрее, еще быстрее
давай кто первый истлеет,
отсюда до вон того дома

Если можно найти поэтический аналог прозе Андрея Левкина, одного из лауреатов премии Белого прошлого года, то многие стихи Гронаса могли бы претендовать на эту роль. Пронизывающая вещи мягкая рентгеновская метафизика. Почти буддийская мораль. Человек, который занят подобными наблюдениями, будет осуществлять их из небольшого пространства, выбирать неприметную точку обзора, скорее всего, неантропоморфную. Такой персональный угол зрения позволяет легко разглядеть, что есть кто-то, чьи дела не очень хороши, а то и вовсе плохи. Дорогие поэту Михаилу Гронасу сироты, среди которых оказываются и люди, и вещи, и русские стихи.