Книги

Говорящий тюльпан (Стихотворения 1986–1991). СПб.: Омфала, 1992.

Полуденный демон (Стихотворения 1992–1995). СПб.: Омфала, 1995.

Кодекс гибели. Роман. Прага: T-ough–Press, 1999 (под именем Fr. D. V.).

Девяносто три! Роман. Тверь: Kolonna Publications, 2001.

Выдержки

Сколько осталось жить самиздату?

Сколько осталось жить самиздату? Вопрос не праздный. Так или иначе позитивные сдвиги, происходящие во внутрилитературном режиме СССР, может быть, через год, а может быть, через десять лет, несомненно, должны повлиять на репертуар отрегулированной (как «Митин журнал») «самотёчной» самиздатской продукции на русском языке.
Слово «самиздат» зародилось сравнительно недавно, каких-нибудь 20–25 лет назад, а понятие, им обозначаемое, существовало, по сути, с появления книгопечатания на Руси. Многие адепты андеграунда склонны забывать, что и задолго до 1917 года не все тексты могли появиться в печати своевременно или появиться вообще. Пушкинская «Гаврии-лиада», например, стихи Баркова (не опубликованные и поныне) – возьмем пока только лишь «художественную» литературу. Между тем почти все запрещенное плодилось в бесконечном количестве списков – и этот самиздатский тираж во многих случаях, должно быть, смог бы превысить реальный, если б тот существовал. Спору нет, тогдашняя цензура была, не в пример нынешней, весьма либеральной, но даже беглый взгляд на индекс запрещенных правительством книг (я смотрел такую брошюру на 1914 год) позволяет отметить, насколько широк диапазон «безнравственных и нелояльных произведений», не допускаемых к печати. Сказалось ли это, спросим попутно, на свободе творчества художника? В целом нет – публиковать (не говоря уж о писать) при минимальной изворотливости можно было всё что угодно (если не в России, то в Лондоне или Париже) – особых репрессий к авторам не применялось. Вся запрещенная литература в то время совершенно четко делилась на две группы: первая (и самая многочисленная) – политическая; вторая (поскромнее) – так называемая «порнография».
Положение существенным образом не изменилось и в первые годы советской власти. В условиях превалирующей монополии государственных средств информации неугодные произведения из тех же двух категорий просто не находили издателя. Между тем надо отметить, что рамки «нравственного» сильно в эти годы раздвинулись, и появилась целая группа произведений, с политической точки зрения вполне ортодоксальных, но рассматривающих различные аспекты эротической сферы (Л. Гумилевский, А. Малашкин). Вместе с тем даже в те весьма либеральные годы самиздат продолжал существовать. В число произведений этого круга входили и такие знаменитые ныне книги, как «Мы» Замятина, «Собачье сердце» Булгакова, «Повесть непогашенной луны» Пильняка, повести Платонова, поэмы Клюева. С годами количество таких произведений росло, а ареал их распространения все более и более сужался, пока не остановился на самом авторе и (не всегда) его близких. Существует вполне распространенное мнение (подобная точка зрения, в частности, отчетливо прозвучала на недавней конференции Клуба–81 в Ленинграде о путях развития культуры 1960–1980-х годов), что к концу тридцатых, в течение сороковых и вплоть до «Доктора Живаго» никто ничего подобного не писал – из страха, разумеется. Это более чем неверно. С каждым годом нам открывается немало подобных произведений тех лет – произведений, казалось бы, навеки замурованных в архивах («Софья Петровна» Л. Чуковской и мн. др. – преимущественно стихи).
И здесь нужно отметить весьма важный момент. Если «самиздатс-ких» произведений второй группы, т. е. «порнографических» (это слово мы намеренно берем в большие кавычки), скорее всего, и не было вовсе, то, напротив, растет удельный вес прежде совершенно незнакомой категории – назовем ее «третьей группой» – произведений, не публикуемых по соображениям эстетическим. Более того, можно сказать с полной уверенностью, что всё так или иначе авангардное (по форме или содержанию) попадало в разряд «самиздата». Любая «экспериментальная» литература заведомо не находила издателя. Думаю, что нет особой нужды останавливаться на причинах этого явления – они всем хорошо известны.
В 1960-е годы, в условиях хрущевской «оттепели», ситуация стала меняться. Но как? Были опубликованы наиболее «умеренные» произведения как первой, так и третьей группы. Более того, в искусстве в какой-то степени даже культивируется некоторое авангардоподобие – вспомним хотя бы популярные в то время безграмотные произведения Андрея Вознесенского. Наряду с этим возникает тот самый самиздат, который и принято ныне называть собственно «самиздатом», т. е. всякого рода неортодоксальная политическая литература – от лагерных воспоминаний до воззваний и писем протеста. В конце пятидесятых в Москве возникает подпольная группа «сексуальной мистики», возродившей (в лице Ю. Мамлеева и его эпигонов) вторую группу произведений самиздата.
В 1970-х годах наблюдаем следующую картину: к концу десятилетия в самиздатском потоке все больше и больше становится произведений третьей и второй групп и все меньше первой. Эстетический нонконформизм вытесняет политический. К концу семидесятых возникают в значительном количестве (в том числе, и в русском литературном зарубежье – т. е. в «типографском самиздате») собственно литературные самиздатские журналы, деидеологизированность которых с каждым годом растет. Они публикуют даже не художественные произведения с политической подоплекой, а, в значительной степени, идеологически нейтральные тексты, вплоть до переводных детективов и авантюрных романов. Примером такого рода изданий может служить и образованный в 1982 году «Митин журнал».
А теперь вернемся к вопросу, обозначенному в заголовке этих заметок. Какова дальнейшая судьба самиздата? Пока еще весьма и весьма робкий либерасьон, наметившийся в последние полтора года в культурной политике, должен в течение 1980-х годов непосредственно повлиять на самиздатскую конъюнктуру. При всем нашем скептическом отношении к различного рода новшествам и преобразованиям «сверху» мы должны быть готовы к тому, что возникнет возможность официальной публикации всех текстов третьей группы – т. е. самиздата «эстетического». Более того, не исключена возможность издания произведений первой группы – политического самиздата, ныне уже немногочисленного. При этом надо учитывать, что при заданной ориентации произведений такого рода на актуальность, многие «шедевры» политической литературы за последнее время катастрофически утратили свою ценность. Итак, если все это будет опубликовано, что же останется нам? Вроде бы ничего. Ан нет. Мы еще можем поверить, в русле оптимизма последнего года, что авторы эстетически нонконформных произведений найдут издателя, но никогда не поверим в то, что «перестройка» коснется произведений, а теперь уже весьма многочисленных, нонконформных нравственно. Издание текстов второй группы надолго, если не навсегда останется прерогативой самиздата. Да, на нашу долю придется то, что не совпадало и не будет совпадать с общественной моралью. Но так ли это скверно?
Любопытно, что то же самое произошло бы в весьма маловероятном случае радикальной перемены политической власти в стране. Программные документы НТС недвусмысленно сообщают, что цензура в новой России будет ограничиваться исключительно «требованиями нравственности». Это означает, что в любом случае мы не увидим в книжных магазинах произведений, скажем, В. Сорокина, Е. Харитонова, Виктора Ерофеева, а может быть, даже набоковской «Лолиты». Много это или мало? И да и нет. В одном можно быть спокойным: людям, так или иначе причастным к самиздатской журналистике, нечего волноваться: на их век материалов хватит. Тем более до тех пор, пока благие намерения литературных чиновников остаются всего лишь благими намерениями.

1986

(Митин журнал. 1986, № 9/10)

Речь
на церемонии вручения Владимиру Эрлю
литературной премии Андрея Белого

Мне хочется поделиться некоторыми соображениями, возникшими в связи с вручением премии Андрея Белого Владимиру Эрлю. В своих заметках я попытаюсь ответить на вопрос: почему именно сейчас деятельность Вл. Эрля оказалась первостепенно значимой. Для этого необходимо очертить контуры литературной ситуации последних лет. В чем ее специфика?
Не будет преувеличением заметить, что писатели, которых мы вправе считать центральными фигурами русской литературы последних шести десятилетий, творили, по преимуществу, в почти абсолютном вакууме. Лишенные адекватной критики и независимого издательского аппарата, их произведения оказались ложно понятыми современниками либо вообще недоступными читателю. Между тем их творческая судьба – здесь я имею в виду поэтов и прозаиков, вошедших в литературу в начале нашего века, – в каком-то смысле завиднее судьбы литературного поколения, пришедшего на смену. Работавшие порой в непредставимых по нашим либеральным временам условиях, они все же были способны определить свою ячейку в сотах мировой культуры. Многоплановые катаклизмы, потрясшие русское искусство ХХ века, не оставили возможности последовать их примеру. Писатели следующей волны оказались в парадоксальном положении ученика, не способного разобраться в наследии учителя. Не секрет, что в силу этих причин многие литераторы как бы «забуксовали» на месте – обращаясь за рецептами к «серебряному веку», они стали на путь переписывания написанного, прохождения пройденного. Нужно ли говорить, что невелики заслуги этих эпигонов – эпигонов «по стечению обстоятельств»...
Время шло, рельефнее выписывая черты затонувшей в 1930-х годах художественной Атлантиды. И здесь на первый план стала выходить бывшая ранее в тени фигура историка литературы, текстолога, библиографа, коллекционера. 1947 год – год выхода первого, невыверенного и неполного, собрания сочинений Ник. Гумилева – можно считать отправной точкой новой литературной действительности. Становилось все более и более очевидным, что без полного знания культурного прошлого невозможно двигаться вперед. Но возможно ли было сколько-нибудь полно охватить и должным образом оценить в короткие сроки то, что создали более чем за тридцать лет «вакуума» сотни поэтов и прозаиков? Разумеется, этот процесс растянулся на многие годы – и окончательно оформился, как мне кажется, лишь сейчас. Если раньше, двадцать лет назад, составление карты русской литературы ХХ века было делом одиночек, любителей, энтузиастов (вспомним, к примеру, альманах «Воздушные пути» и проч.), то сейчас, по счастью, в этой области становится все теснее.
Означает ли это, что дело в значительной степени завершено? Увы, нет. Если воспользоваться сравнением с археологией, то нынешними текстологами и собирателями расчищен только верхний слой литературного кургана. Однако уже сейчас правомерно говорить об изменении стоящих перед литературными археологами задач. Если прежде первейшей целью собирателя было расставить вехи, как можно полнее заштриховать контурную карту заново открываемых земель, то ныне главным стало, по терминологии московского литературоведа профессора В. К. Лёна, выстраивание русского литературного музея ХХ века. Этот музей должен содержать методологически выверенную оценочную шкалу, подвижную иерархию творцов и стилей. Ведь каждое новое открытие, каждая новая публикация определенным образом изменяют то, что пишется сейчас, и то, что будет создано в дальнейшем. «Писать – это значит переписывать», – заметил недавно Аркадий Драгомощенко. Разве может не сказаться, к примеру, недавнее открытие Набокова-драматурга, сделанное Рене Герра, на современном и будущем состоянии русскоязычной, да и мировой драматургии? Разве академическое издание сочинений Даниила Хармса, подготовленное М. Мейлахом и чествуемым сегодня Владимиром Эрлем, может не сказаться на ставшей уже традиционной в русской литературе абсурдистской (условно говоря) линии? Текст может существовать без читателя, но может ли читатель, а тем более писатель, существовать в ментальном пространстве, где нет константного конгломерата текстов, а есть лишь подготовленное Глебом Струве собрание сочинений Мандельштама и «Избранное» Ремизова, слепленное Ю. А. Андреевым? Переложение разрозненного в антологию, в музей (по терминологии В. Лёна) – вот та задача, без решения которой немыслим современный литературный процесс. Бесконечное повторение задов, столь характерное для литераторов хотя бы только «второкультурного» круга, стало возможным только за отсутствием этой антологии.
Указанными выше проблемами и занимается сегодняшний лауреат. Имя Владимира Эрля прекрасно смотрится в ряду с именами Бориса Филиппова, Эммануила Райса, Ефима Эткинда и других видных литературоведов. Блестящий знаток русского авангарда, Владимир Эрль многие годы занимался исследованием обэриутов и смежных направлений, подготовил академическое собрание сочинений крупнейшего поэта современности Леонида Аронзона, собрал многочисленные материалы по истории поэзии 1920–1930-х годов. Во многом благодаря его трудам мы смогли познакомиться с текстами Хармса, Введенского, Вагинова, поэтов 1960-х годов. Посетители русского литературного музея ХХ века чествуют одного из самых ревностных его строителей.
«Желание забыть продлевает ссылку, а тайна искупления кроется в воспоминании», – гласит еврейская мудрость. Мне хочется поздравить Владимира Эрля, сказавшего нам, что там, где сейчас необъятное озеро, некогда высился прекрасный град Китеж.

< 31 мая 1986 >

(Митин журнал. 1986, № 9/10)