Книги

Малые ангелы / Пер. Е. Дмитриевой. М.: ОГИ, 2008.

Дондог / Пер. В. Лапицкого. СПб.: Амфора, 2010.

С монахами-солдатами (совм. с Лутцем Бассманом) / Пер. В. Лапицкого. СПб.: Амфора, 2013.

Писатели / Пер. В. Лапицкого. СПб.: Амфора, 2015.

Выдержки

НИКИТА КУРИЛИН

Воображаемая пьеса

По рассказу Антуана Володина

«Воскресенье назавтра выдастся ясное»

Перевод с франц. В. Лапицкого

Инсценировка Б. Останина

Действующие Исполнители:

лица:

Володин Антуан Володин, писатель

Курилин Николай Беляк, режиссёр

Бабушка Ана-Изабель, жена А. Володина

Догивло Борис Останин, редактор

Тендереков Виктор Лапицкий, переводчик

На сцену из зрительного зала поднимается Володин. В руках у него книга «Писатели», иногда он читает из неё, иногда обращается к зрительному залу и актёрам/персонажам непосредственно.

ВОЛОДИН. – Здравствуйте, здравствуйте. Меня зовут Антуан Володин, я писатель, автор рассказа «Воскресенье назавтра выдастся ясное», инсценировку которого вы сейчас увидите. Во многом этот рассказ – обо мне. Боюсь, пьеса покажется вам затянутой, скучной и литературной, лучше было бы не смотреть её, а читать, сидя, если не в кресле, как мечтал о своей драматургии Альфред Мюссе, так хотя бы в камере на колченогом стуле. А вот Никита Курилин, главный герой моего рассказа. Сейчас ему восемь лет.

Уходит.

На сцене появляется Курилин.

КУРИЛИН. – Я Никита Курилин, мне восемь лет. Я родился 27 июня 1938 года, и в этот же день моя мама умерла при родах. Меня воспитывала бабушка, она часто рассказывала о том, как я родился. Это случилось в воскресенье, под перезвон церковных колоколов.

Тихо звонят колокола. Входит бабушка.

БАБУШКА. – Это произошло в воскресенье, ясным воскресным днем, в ясное воскресенье. Трезвонили колокола. Твоя мать кричала, раскорячив ноги над своей кровью, она опрастывалась, она понемногу умирала, звонили колокола, стоял жаркий июньский день, за окном так и сверкали берёзы, словно каждый их листик превратился в крохотное зеркальце. Для неё, как и для всех нас, это должно было бы стать чудесное воскресенье, но она понемногу умирала. Акушерка не находила себе места. Не обращая внимания на кровь, она ободряла твою мать, но её голос то и дело срывался, и она, она тоже переходила на крик. Ты ещё не совсем вышел, тебя душила пуповина, трезвонили колокола, я растворила окно, чтобы выветрить истекавшие из тела твоей матери запахи бойни и смерти, и знаешь, Никита, не верь, что запахи р о дов приятны или хотя бы безразличны, ничего подобного, они невыносимы. Перезвон колоколов всё сильнее отдавался в комнате, я в свою очередь завопила, чтобы перекрыть шум, и тут же захлопнула окно, а когда обернулась, ты наконец вышел, пуповина больше не душила тебя, а твоя мать была мертва.

Уходит.

КУРИЛИН. – Мне двенадцать лет. Я много раз слышал этот рассказ, с некоторыми разночтениями, поскольку бабушка была словоохотлива и склонна к преувеличениям. Травма была ужасной, когда, совсем ещё маленьким, я узнал, что моё появление на свет сопроводило, если не вызвало, смерть матери. Рана так и не зарубцовывалась. Тем не менее, поведанная бабушкой история мало-помалу дрейфовала в сторону чего-то смутно литературного, становилась чередой сильных, но искусственных образов, словно речь шла о кинематографическом эпизоде, чьё содержание давным-давно исчерпано, слишком затёрто, чтобы пробудить былые муки.

Частенько, закрыв глаза, я вслушивался в пылкий голос, голос актрисы – голос своей бабушки – и умилялся при мысли о ней. Восхищался её повествовательным искусством и вспоминал, как в первый раз усомнился в подлинности подробностей и неожиданных поворотов, делавших всю сцену такой живой и впечатляющей. Я долго не замечал, что рассказы бабушки не обходятся без выдуманных деталей, но в один прекрасный день меня внезапно озарило: колокола. В Емерово 27 июня 1938 года не могли звонить колокола, ни в воскресенье, ни в какой другой день. В те годы церковь находилась с режимом в, мягко выражаясь, натянутых отношениях. Борьба с религией была не столь ожесточённой и воодушевлённой, как в двадцатые, но оставалась весьма злободневной, и священники воздерживались вершить службы в открытую. Случалось ещё встретить попа – с блуждающим взглядом, начеку, в ужасе от своего полуподпольного бытования, – кое-где отправлялись службы, но колокола...

Бабушка, этого не могло быть! Колокола в те времена молчали.

Появляется бабушка.

БАБУШКА. – Как это не могло? Колокола трезвонили в какой-то сотне метров от дома, уж поверь, я помню это, словно всё случилось вчера. Небо было чистое-чистое, стояло великолепное воскресенье, великолепное июньское воскресенье. Я открыла окна, потому что в комнате можно было задохнуться. Твоя мать не переставая стенала с середины ночи. Рассвет выдался мучительным. В комнате плохо пахло, я не могла больше дышать этими миазмами пота, натуженных органов и грязного белья, волосы акушерки смердели, ты ведь знаешь, насколько я чувствительна к запахам, ты, Никита, тоже с трудом переносишь вонь, здесь мы схожи, это у нас общее. Так вот, я подошла к окну и распахнула его, но акушерка тут же велела его закрыть.

Я закрыла окно, и как раз в этот момент ударил первый колокол, хотя было ещё рано. Комната довольно долго оставалась словно бы запечатанной, пока ты наконец не начал выходить на свет. Появление твоей лысой, с лиловым отливом головы было жутким зрелищем, я смогла выдержать его всего несколько секунд, потом кровотечение усилилось, и меня чуть не стошнило. Пока акушерка суетилась, я привалилась к оконной раме. Твоя мать лишилась речи, она ни к кому не обращалась, только издавала жалобные вопли, ничем не отличаясь от овцы или коровы под ножом мясника. Извини, Никита, что так грубо всё излагаю, но так оно и было, я ничего от тебя не скрываю. Я знаю, что было воскресенье, из-за колоколов. ( Звонят колокола, изредка сквозь них слышны негромкие выстрелы.) Я ведь не могла всё это придумать. Ей-богу, Никита, не могла, я помню то утро, как будто это было вчера. Дело было к югу от Москвы, 27 июня 1938 года, в, уверяю тебя, воскресенье. Звонили колокола, сияло небо, стояло ясное воскресенье. День твоего рождения, прекрасный воскресный день.

КУРИЛИН. – Я всё детство слушал её, подчиняясь и принимая на веру то, что она говорит. Мы жили вдвоём с бабушкой в Емерово, потом, когда к Москве подошли немцы, эвакуировались на Урал, в заброшенные села – Кулгулино, Байназорово, Аскарёво. Время от времени она рассказывала о моём рождении, повторяя всё с самого начала, с этого жестокого начала.

БАБУШКА. – Вовсю трезвонили колокола.

КУРИЛИН. – Какие колокола?

БАБУШКА. – Колокола контрреволюционеров, попов, церковников, антисоветские колокола, колокола троцкистов, колокола австрийских, немецких, японских, английских шпионов. Трезвонили напропалую. Только их и было слышно. Даже твоей матери, чтобы её услышали, приходилось вопить благим матом. Потом пошла кровь, хлынула потоком.

КУРИЛИН. – Я никогда в жизни не слышал их, никогда не слышал воскресного перезвона.

БАБУШКА. – Ты живёшь в другую эпоху. В 38-ом они ещё звонили. Помню всё, как будто это было вчера. Дело было к югу от Москвы, неподалеку от Бутова, в Емерово, на Черноградской улице. Возможно, это какое-то исключительное место, не могу тебе сказать, но стоял трезвон. Трезвон стоял совсем неподалеку, звонили во всю колокола, и роды становились от этого ещё более жуткими.

Бабушка уходит. Звонят колокола. Раздаются редкие выстрелы.

КУРИЛИН. – Мне двадцать лет. Меня никогда не обуревала потребность письменно изложить свои фантазии или впечатления от мира, в который меня занесло, – ни из потребности доверить бумаге свои расстройства и разочарования, ни из стремления преподать кому-то урок. Да и образование, которое я получил, ни в коей мере не поспособствовало бы тем видам обманчивой карьеристской деятельности, которую помпезно величают «литературой». Дипломом я не обзавелся, мог провести электричество, починить тракторный мотор, но предпочитал ни в чём не специализироваться и переходил с одной сугубо временной работы на другую, работал то сторожем, то землекопом, то дворником, то посудомоем в заводской столовой. Бабушка к тому времени умерла, родственников у меня не осталось, девушки видели во мне сплошную заурядность. Я не мог вспомнить свои сны, не читал книг, приобретённые в школе знания мало-помалу выветривались, умственное убожество и канитель повседневного быта выедали во мне пустоту, которую я не очень-то спешил заполнить и которой ничуть не стыдился, поскольку был окружён людьми, которые, как и я, знали, что их жизнь яйца облупленного не стоит и никуда, кроме могилы, не ведёт. ( Подходит к стене, перелистывает настенный календарь. )

КУРИЛИН. – Мне сорок пять лет. Однажды я случайно наткнулся на допотопный вечный календарь и решил проверить, на какой день недели приходится день моего рожденья. То было воскресенье, и оно могло бы быть великолепным, говорила бабушка. Не прошло и минуты, как я установил, что 27 июня 1938 года был понедельник. От этого открытия я буквально остолбенел. Я и не подозревал, что бабушка лгала и в этой подробности. Я давно уже сомневался в звоне колоколов и в обилии пролитой матерью крови, но мне и в голову не могло прийти усомниться в истории о пресловутом воскресенье.

Оправившись от смятения, в которое повергло меня новое открытие, я вновь прогнал в памяти рассказ бабушки. Емерово, Бутово, Дрожжинский лес, благостная атмосфера русской деревни, тополя, берёзы, ели, трезвонящие колокола, красота июньского дня, затворенные, распахнутые и вновь с треском захлопнутые окна, покой снаружи и трагедия внутри, запах крови, безобразный младенец, проскользнувший в жутком потоке из одного мира в другой, трепыхающийся, отливающий лиловым убийца, который жаждал любой ценой выжить и первым звеном в цепи своего существования оставил позади себя лужу крови и труп.

Мысль о том, что меня сорок пять лет обманывали касательно важнейшего события моей жизни, оживила во мне чувства сомнения, отвращения и вины, которые, как я полагал, приглушило и даже сгладило время, но вместе с тем создала впечатление, что теперь я и сам мог бы овладеть этим рассказом, мог бы внедриться в него без посредничества чужого голоса. Я только сейчас понял, что о моём рождении вкупе с сопутствующими подробностями можно поведать словами, что моё рождение было вымыслом, который отныне целиком и полностью зависит исключительно от меня. Бабушка, мать, акушерка, колокола, запахи, окно, кровь, уродливый младенец – всё это можно скомбинировать по-другому, в виде совсем другого рассказа, способного мне подчиниться и, быть может, наконец меня успокоить.

Уходит. Появляется Володин.

ВОЛОДИН. – Вот так Никиту Курилина в 1983 году настигает потребность писать. Он и не помышляет о книге, не помышляет ни о чём конкретном, он только знает, что должен с нуля пересмотреть своё рождение, а это значит – переложить на бумагу точное, пункт за пунктом, протекание цепляющего его за сердце события. Лишённый дара выдумки, он принимается за поиски других данных, помимо сообщённых ему вечным календарём. Его расследования ни на чём не основываются, в них нет никакой системы, уповая на случай, он ищет где попало. Несколько раз на протяжении этих нелегких месяцев отправляется в те места, которые упоминала бабушка: Емерово, Дрожжинский лес, Бутово, Боброво. Тщательно изучает всё, что произошло 27 июня 1938 года, не находит ничего особенного и вдруг узнает, что во времена чисток энкаведешники расстреляли здесь двадцать тысяч человек.

В эти нелёгкие месяцы он пребывает в подавленном состоянии, снова без работы, совсем один. Стоит серая, унылая погода. Мучась угрызениями совести, он слоняется по аллеям, проложенным среди дрожжинских елей и берёз, вдыхает аромат коры, влажной древесины, без спешки и удовольствия шагает по опавшим листьям, по гниющей хвое, по грязи. Его родная деревня искромсана вторгшимися жилыми кварталами, никто не слышал о Черноградской улице, никто из старожилов не помнит его бабушку. Его родной дом исчез с лица земли, старики не признаются, что слышали когда-то о существовании центра НКВД, что же до молодежи, те открыто насмехаются, поворачиваются к нему спиной или приводят совершенно фантастические сведения. Ничто не приходит на помощь, чтобы он мог перетасовать свои воспоминания. Он бродит вокруг да около Бутовского полигона, от которого почти ничего не осталось. Под его ногами братские могилы, тысячи мертвецов. Под грибами, под неброским осенним светом, под дождем. Мертвецы. Тысячи и тысячи убитых.

Входит Курилин с листом бумаги и карандашом, он что-то пишет, чиркает, комкает лист и бросает его на пол. Берёт другой, снова пишет, выбрасывает.

ВОЛОДИН. – В какой-то момент он пытается писать. Что-то его подталкивает. Но ему никак не организовать свою речь, и, как бы он ни усердствовал, с его пера сходит вереница расхристанных фраз, словесная магма, которая не отвечает ни за его рождение, ни за смерть матери, ни за бойню, что разворачивалась по ту сторону Дрожжинского леса. Все попытки редактуры идут прахом буквально через полстраницы. Жуткий начальный эпизод его жизни и без того приносил ему одни муки и стыд, но сегодня к этому добавляется чувство собственной писательской недееспособности. Он теряет терпение, ибо обуреваем идеей, что обязан исполнить некий литературный долг. У его истории есть название, и он им весьма горд: «Повесть о воскресенье, оказавшемся понедельником», но этим всё исчерпывается. Над дальнейшим он работает неделями, копит наброски, которые, вконец исчёркав, выбрасывает. Он несчастен. Он перебирается в подвал на мебельной фабрике, которую устроился охранять с наступления темноты до рассвета.

Появляются Догивло и Тендереков. Они вносят на сцену небольшой стол и стулья, Курилин им помогает. Все трое приносят из-за кулис бутылку водки, бутылку портвейна, пиво, стаканы, закуску.

ВОЛОДИН. – Друзей у Курилина нет, а литературные поползновения и вовсе отрезали его от внешнего мира. Всё же двое фабричных вахтеров видят в нём товарища. У одного из них, Дааза Догивло, были неприятности с милицией, о которых он не любит упоминать. Другой, Учур Тендереков, состоит на психиатрическом учете. С этой парочкой Курилин и заводит разговор о своём поэтическом начинании. Прежде всего делится с ними своей неспособностью изложить на бумаге то, что ему худо-бедно удаётся сказать. Потом вкратце излагает суть дела. рассказывает о Бутово, о воскресенье и понедельнике, о бабушке, о животном ужасе родов. Ему трудно признаться, что мать умерла в ту минуту, когда он родился, и он об этом умалчивает. Но приводит подробности о колоколах, повторяет дату. Пьёт с вахтерами приторное вино, пиво, водку.

Курилин, Догивло и Тендереков сидят за столом, пьют, закусывают, разговаривают. Слышен негромкий звук колоколов, выстрелы.

ВОЛОДИН. – Тот из вахтеров, Дааз Догивло, у кого были неприятности с милицией, упоминает об архивах НКВД, о списках имен, фигурирующих в сохранившихся личных делах, о перечне расстрелянных в 1937 и 1938 годах.

ДОГИВЛО. – Я слышал о формулярах, в которые сотрудники Ежова вносили имена осуждённых с Бутовского полигона. Эх, если бы нам удалось найти список, датированный 27 июня!

ВОЛОДИН, Тот, что сидел в психушке, Учур Тендереков, заявляет вдруг, что список у него есть.

ТЕНДЕРЕКОВ. – Я видел этот список во сне, я знаю, где он находится. ( Пауза.) Я ожидаю удобного случая, чтобы вновь в него заглянуть, присвоить и передать тебе, Никита.

Тендереков влезает на стул и машет руками, чтобы к нему вернулся тот сон.

ВОЛОДИН. – Он неистовствует. Это бывший душевнобольной, и складывается впечатление, что его болезнь возвращается. Он жестикулирует, объясняет, что приказывает силам войти в него, что велит памяти всё восстановить, что призывает расстрелянных выкрикнуть в него своё имя. Не будь он так ярко освещён голой лампочкой, можно было бы счесть, что он одержим, что он вернулся на свой родимый Алтай и впал, вызывая духов, в шаманский транс. Потом он озвучивает имена, наперебой декламирует личные карточки расстрелянных НКВД людей. Оглашает их громким голосом, словно они у него перед глазами.

ТЕНДЕРЕКОВ ( шатаясь и всхлипывая ). – Абрашин Степан Фёдорович!.. 1884 года рождения, Московская область, Детчинский район, хутор Обильцево!.. Русский, образование низшее, беспартийный!.. Железобетонный завод, истопник; проживал по адресу: Москва, 5-й Донской проспект, дом 25, общежитие!.. Арестован 12 апреля 1938 года, приговорён тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, место захоронения Бутово!.. Алексеев Артём Михайлович!.. 1894 года рождения, Киевская область, Базарский район, деревня Дермановка!.. Русский, образование низшее, беспартийный! Грабарь на собственной лошади; проживал по адресу: Московская область, Ленинский район, деревня Котляково!.. Арестован 4 апреля 1938 года, приговорён тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации, клеветнических высказываниях о политике партии и советской власти!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, место захоронения Бутово!.. Башкатов Василий Васильевич!.. 1890 года рождения, Тамбовская губерния, Козловский уезд, село Дегтянское!.. Русский, образование низшее, беспартийный! Артель «Ударник», возчик-кустарь; проживал по адресу: Москва, Владимирский поселок, ИТР, барак №1!.. Арестован 26 марта 1938 года, приговорён тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации среди рабочих общежития и террористических настроениях по отношению к вождю партии!.. Расстрелян!.. 27 июня 1938 года!.. Захоронен в Бутово!..

ВОЛОДИН. – Через четверть часа вдохновение Учура Тендерекова иссякает. Ему удаётся кое-как слезть со стула, и он тут же валится к ногам собутыльников.

Тендереков падает на пол и засыпает.

ДОГИВЛО. – Всё будет путем. Прочухается, и всё будет путем.

Опускает голову на стол, засыпает. Тенедреков лежит на полу. Курилин, шатаясь, уходит со сцены.

ВОЛОДИН. – Курилин оставляет их в клетушке и выходит на ночной обход. Проверяет, заперты ли ворота, склады, мастерские, обходит двор. Ночная тьма непроницаема, гундосит дождь. Курилин толкает двери, выписывает по кругу вензеля, разговаривает сам с собой, мямлит имена, которые прокричал Учур Тендереков. Он до крайности взволнован и к тому же пьян. Прислонившись спиной к решетке, подставляет лицо дождю, куртка распахнута навстречу ветру и ночной тьме. Он бубнит имена, зачаточные биографические данные, даты арестов. В его голосе слышны и пьяная жалоба, и обращённый к ночи упрек. Он обращается к некой невидимой публике, к невидимым облакам, к рождённым тёмными небесами тёмным потокам, обращается к мёртвым.

Догивло и Тендереков молча поднимаются и уходят со сцены. Курилин возвращается.

ВОЛОДИН. – Когда наступает утро, Курилин просыпается. Не сознавая, что делает, посреди ночи он забился под какой-то навес. Стиснув руками какую-то деревяшку, обточенный в чурку еловый обрубок, он вновь обретает контакт с миром. Его бьёт дрожь, он тащится к себе в подвал. Первая смена уже приступает к работе, слышно, как в мастерских запускают пилы. Курилин спускается по лестнице, толкает ведущую в его крохотную каморку дверь. Всё ещё горит лампа, но внутри никого нет, его собутыльники, не иначе, кое-как вернулись на рабочие места, сняли решетки, чтобы можно было принимать материалы, распахнули главные ворота.

Курилин кладёт на стол еловый обрубок, уносит за кулисы бутылки и остатки закуски. Садится за стол сам, но вскоре встает. Берёт карандаш и лист бумаги, что-то пишет.

ВОЛОДИН. – Он берёт карандаш и в очередной раз пытается выплеснуть на бумагу то, чем полнится его голова, но после двух безграмотных строк останавливается. Лежащая на столе чурка напоминает некий невнятный тотем. Это не чурка, не безымянный элемент мебели, не грубое изображение какого-то божества или человека. Всего-навсего обрубок дерева, отбракованный за никчёмностью столярами через минуту работы на токарном станке, но Курилин отодвигает свои бесполезные письменные принадлежности и обращается к нему.

Негромкий звон колоколов, выстрелы.

КУРИЛИН: – Тебе, Степан Фёдорович Абрашин, было страшно. Ты испугался сразу после ареста, на протяжении допросов, пока из тебя старались вытянуть контрреволюционные глупости, все эти нескончаемые апрельские, майские и июньские недели. Ты ничего не понял, тебя не оставляла мысль, что всё в конце концов уладится, в глубине души ты знал, что тебя не могут посадить ни за что ни про что, что тебя не сошлют в лагерь по сфабрикованному от начала и до конца поводу. Тебе разбили лицо, у тебя был полон рот крови, тебе не давали спать, тебе было страшно, но ты сохранял крупицу надежды. Ты не разговаривал с другими заключенными. Мне тоже, Степан Фёдорович, в ту пору было страшно. Меня некому было услышать, и в глубине души я знал, что мне оттуда, где я нахожусь, невредимым не выпутаться, что я выпутаюсь оттуда в прискорбном состоянии. Теперь, Степан Федорович, я обращаюсь к тебе. Мы вместе. Попытайся больше не бояться. У нас с тобой была одна и та же надежда, но дела повернулись как нельзя хуже. Попробуем вместе обо всём этом поговорить.

Курилин уходит.

ВОЛОДИН. Этой речью перед деревянным обрубком Курилин приступает в то утро к декламации своего единственного, но весьма значительного сочинения, благодаря которому он станет одним из самых непризнанных писателей своего века и, если опираться на строгую литературную периодизацию, несомненно самым безвестным писателем перестройки, тем, кому, очевидным образом, суждено было оставить в мире тщетного слова меньше всего следов.

Курилин не пишет. Он отступается от идеи воплотить то, что имеет сказать, в чернилах.

То, что имеет сказать, он и говорит.

У его романа было несколько названий, «Повесть о воскресенье, оказавшемся понедельником», «В тот день воскресенья не было», «Кровавый понедельник», но в конце концов Курилин выбрал «Воскресенье назавтра выдастся ясное» и больше это название не менял.

Существенно, что он неустанно продолжает работу, посвящает ей всю свою жизнь.

Курилин собирает тряпки, куски железа, деревянные обрубки, изредка кукол и наделяет их той или иной личностью. Он воспринимает их одновременно и как публику, и как сборище персонажей. Он старается не задевать своих собеседников и беседует с каждым душевным, братским голосом, не хочет, чтобы мёртвые видели в себе виновников его передряг. Он не жалуется и выбирает слезный тон, лишь сопровождая слова, которые предоставляет жертвам в камере, в предшествующем казни одиночестве, в те мгновения, когда неподалеку, лишая их последних надежд, раздаются ружейные залпы.

Курилин составил целую коллекцию отбросов, собранных на фабричной свалке и на улицах.

Уходит. Возвращается Курилин, в руках у него мешок. Он достаёт из мешка тряпки, деревяшки, куски железа, кукол, рассаживает их на столе. Пьёт из бутылки, залезает на стул под лампочкой без абажура, жестикулирует и как бы тяжеловесно танцует на месте.

КУРИЛИН. – Дедёнок!.. Дедёнок Михаил Ермолаевич!.. Белорус, беспартийный! 1902 года рождения; Белорусская ССР, Крупский район, деревня Трояново!.. Малограмотный; завод «Станколит», чернорабочий!.. Проживал по адресу: Москва, улица Складочная, дом 20, барак 10, комната 11; арестован 16 марта 1938 года!.. Приговорён тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года по обвинению в контрреволюционной агитации среди рабочих завода «Станколит», клеветнических высказываниях о жизни в СССР, оскорблениях вождей Партии и Советской власти!.. Расстрелян 27 июня 1938 года!.. Димитров Николай Петрович!.. 1902 года рождения; Румыния, город Бакау, Тыргокне!.. Еврей!.. Беспартийный, образование незаконченное высшее!.. 21-я типография, наборщик, проживал по адресу: Москва, 1-я Мещанская улица, дом 33, квартира 43; арестован 3 марта 1938 года!.. Приговорён комиссией НКВД СССР 29 мая 1938 года по обвинению в шпионской деятельности в пользу румынских разведывательных органов!.. Расстрелян 27 июня 1938 года, брошен в общую могилу в Бутово!..

Курилин слезает со стула, ласкает одну за другой кукол и чурки на столе.

Возвращается Володин.

ВОЛОДИН. – Из года в год роман Никиты Курилина почти не меняется. Автор закрепляет в нём одноголосные тюремные отрывки, добавляет несколько имен тех, кто стоял на земле Бутова, слышал совсем рядом залпы, дожидался своей очереди, чтобы занять место перед солдатами. Соловьев, русский, образование низшее, грузчик, контрреволюционная агитация и повстанческие антисоветские настроения. Пименов, русский, образование низшее, сторож, враждебное настроение по отношению к советской власти. Скампер, австриец, образование низшее, слесарь, шпионаж в пользу Австрии. Стрельцов, русский, образование низшее, шпионская деятельность, передача секретных сведений японской разведке. Стуколин, русский, образование низшее, кладовщик, постоянная контрреволюционная деятельность среди жильцов своего дома. Ульшин, русский, малограмотный, член колхоза, контрреволюционная агитация среди заключённых. ( Пауза.)

27 июня 1988 года Курилину исполняется пятьдесят. На дворе понедельник.

КУРИЛИН. – Мне пятьдесят лет.

ВОЛОДИН. – Он собирает вокруг себя своих персонажей, прямо на полу, который не подметал и не мыл уже три недели, на дурно пахнущем соломенном тюфяке, где провёл мучительную ночь, на покрытом крошками и пятнами тошнотной бормотухи столе, на паре колченогих стульев. Он вновь обращается к своим персонажам.

КУРИЛИН. – Кузьмичёв Степан Андреевич!.. 1881 года рождения; Тульская область, Чернский район, деревня Полянка!.. Русский, образование низшее, беспартийный!.. Педагогический институт, дворник; проживал по адресу: Москва, 1 улица Усиевича, дом 64, квартира 6; арестован 28 марта 1938 года, приговорён тройкой при УНКВД по Московской области 3 июня 1938 года!.. Обвинение в контрреволюционной агитации среди педагогов и жильцов и систематической антисоветской клеветнической пропаганде; расстрелян!.. Расстрелян 27 июня 1938 года на полигоне в Бутово!.. Захоронен в Бутово!..

Громкий колокольный звон, выстрелы.

КУРИЛИН. – Кузьмин… Иванов, Лебедев, Матвеев, Подзоров!.. Свиричев, Скорынин!.. Ульянов!.. Фёдоров!..

ВОЛОДИН. – Все они мертвы. Если считать акушерку, бабушку, мать и самого Курилина, их в рассказе сто сорок пять, что даже чисто формально выдвигает его в ряд крупнейших писателей-полифонистов последних лет СССР. ( Пауза. ) Затем Курилин разматывает электрический провод, который подобрал вчера на стройке.

Курилин разматывает электрический провод, смотрит вверх в поисках гвоздя, затем выходит со стулом и проводом в руках.

ВОЛОДИН. – И вешается.

Громкие выстрелы.

Володин спускается в зрительный зал.

Занавес