Книги

Мяо Мевяо. Философия Сё. СПб., 1993.

Конина (записки скотовода). Ташкент, 2002; М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Зеленые холмы Австрии. СПб.: Максимка, 2004.

Из романа «конина (записки скотовода)»

3 декабря 2000. Кровать поставили вдоль стены, спать головами на Восток. Так спится глубже, чем поперек меридиана. В результате приснился Хлобыстин с лекцией «Неизбежность шедевра» и мой сон в кустах. Природа в тумане. Вчера Инга сказала: «Ну и что?» – в смысле вчерашнего дня. Как бы день потерян, ничего не произошло экстраординарного. Ничего не произошло: никого не убило, не вырвало, – и слава богу. Страданий же не было, сказал я, закрывая глаза в темном блаженстве. Завтра пойдем ловить рыбу в сети Интернет. Но сеть сегодня была занята, вместо Интернета очутились в музее Тимура. Музейная лепота. Храм памяти. Сияющая белизна без пятнышка крови. Только ятаган уж больно широк и стрела реальна и неотесанна. Астролябия Улугбека не по годам заумна. Карта завоеваний напомнила мне рисунки умалишенных. От Углича до Дели, кони пили в Ниле, ели траву в Варшаве. Завидная сверхизбыточность. Потом пошло на убыль.
На бульваре все то ж. Шашлыки, немецкая музыка, зимние ивы повесили свои кудри в обезвоженный фонтан. Кипарисы только стоят торчком. На брюхе у меня фотоаппарат. Навожу на Ингу. Она смотрит смирно, пробуя мимику: уголки губ. Дома рисуем, совершенствуем мастерство к Новому году. Воскресный фильм привносит излишнюю динамику в размеренность вечера: форсированный комизм.
Разобрал на ночь глядя угол с книгами, не без пыльной тряпки. Из паутинного адка принес в кабинет несгораемый запас. «Мертвые души», например, развалились на части (карманный вариант). Есть книги, которым уже 20 лет. Этакие герои Дюма. Выдохшиеся барбосы. Рассказывал Инге, что видел в Москве: пир-духа. Приснился Алекс с вопросом «что такое постмодернизм?» – спрашивал меня как по-своему умного человека. Я описал. «Это внешние проявления, – сказал Алекс, – то, что там все летает на самолетах. А в чем суть?» – «Постмодернизм – это такой гомосексуализм», – сказал я. Но Алекс был не удовлетворен ответом.

4 декабря 2000. Опять дождь. На полу в кабинете натекла лужа дождя. Читаю книжку Макса Нордау «Вырождение». «Это все неврастения», – говорит он о настроениях конца прошлого века. Сам-то он бодрится. К концу дня нарисовал маленький шедевр. Домик на опушке.

5 декабря 2000. Приснился отрезанный член и писание заявления о пришивании его на место: заявление было написано с большой долей поэзии и остроумия. Пришили, но профессор выразил сомнения в правильности срастания. Очнулся: все на месте. Ах ты подлый грязный сон! Бью подушку и сплю дальше, понимая, что все это негативное влияние ч/б телевизора.
А в реальности – подступление зимы. Отправился в милицию за постоянной пропиской, набрал бумажек, которые вопрошают о смысле жизни. По заполнении их обнаружится тихая бессмыслица. Как на это посмотрят начальники. Дятел выбивает дерево уже не первый год. Он буквоежка. Гоголь.
Читаю рассыпавшегося Гоголя. Дошел до ночной серенады про поручика, в окошке которого все горит свет и он все не может наглядеться на бойко сточенный каблук. Уснул вместе с этим несусветным каблуком.

6 декабря 2000. Вот и солнце. Пройтись, что ли, по солнцу?
Повысовывал нос за окно, но так и остался в комнатах. Инга принесла с охоты двух увесистых толстолобиков: один еще открывал пасть. Зажарили бандитов. Кошка сунула извне голову в форточку: подайте плавники! Угостили головой размером с кошкину. Урчание на всю Вселенную. Инга сделала четыре большие работы, так сказать, одним махом. Ночью – футбол.

7 декабря 2000. После Нового года – большие планы. Купить компьютер. Научиться Интернету. Начать английский. Рисовать дорогие картины. Издать книжку. Покататься на лыжах с гор. Приехала Инга с деньгами, пошли в поход на базар. Давно я не был на базаре. На 8 тысяч сделали 31 покупку! Холодец, хурма, корейские грибы, огурцы, яблоки,
абрикосовые косточки, окорок и зеленый лук. Красная гвоздика – под ноябрь. Мыло для рук. Зашли в ресторанчик корейской кухни: почитать меню. Салат из бамбука. Это на будущее. Сегодня – проба всего по чуть-чуть. Мед с вареньем. Чай с верблюжьей колючкой. Зимние маленькие мухи так и вьются над столом. Под «Стариков-разбойников» печенье-таблетки «Курувазье».
Под мелодию урчания соков читаю «Смерть в кредит». Рисовали холсты. Вчера было землетрясение в Самаре.

8 декабря 2000. Снилось, что сплю на снегу. День обещает быть теплым. Поехали с Ингой на другой рынок – в сорок раз больше вчерашнего. Истратили 5 тысяч. Купили золотого корня, боярышника, бабочку с изюмом. Пил немецко-узбекское пиво, оглядываясь на сумерки. Обратно неслись на такси под луной. Курил «Родопи». Дома заварили борщ. Открыл чемоданчик с рукописями от 80-х годов. С любопытством полистал тетрадки. Вполне развитые тексты. С ароматом времени: мне 19–20 лет. Тогда я не ленился писать, был в письменности по-настоящему, как писатель. Это сейчас я работаю в жанре «записки для туалета». В юности же был маньяк.

9 декабря 2000. Приснилась обратная дорога А – С. Автобус остановился в Р. С сожалением подумал: что-то мало погостил в Т. Вошел в кабинет: нет, нет, я все в Т.: на полу, на газетах рассыпаны ягоды боярышника! Да и Инга сама вот она, умывает в цветных штанах лицо! За окном тишина: суббота. Половина первого. Попили из нового чайника трав со сливовым вареньем. Нашли салфетки и засунули их за воротник. Медленное, еще сонное курение, как на глубине. Дым идет слоями, напоминая соседнюю галактику. Нарядился в клетчатую рубаху-после-бани. На зимнем пейзаже дорисовал два черных дерева на юру. Какой-то засранец в это время взорвал в саду петарду; хотел вздрогнуть, но не вздрогнулось. Птица поскрипывает как-то механически, скорее по привычке, чем по вдохновению пола. Появился рыжий кот на полусогнутых лапах, что-то нашел в листве и принялся грызть, тряся башкой. Его зовут Мурзик! Возможно, его так звали, когда он был маленький. Теперь он уже ни на что не откликается.
«Вот и лопата. Я должен все приготовить для прихода моих превращающихся героев. Двор мой тих и светел. Лишенная листьев липа помнит, как мы сидели под ней много, много лет тому назад, белые, желтые, розовые, и говорили о конце века. Тогда зубы у нас были все целы, волосы тогда у нас не падали, и мы держались прямо», – это я вечером поплыл по Вагинову. «Пока я пишу, летит ненавистное время».

10 декабря 2000. После Н. года буду писать книгу «Вариант философии». А пока – встал рано, в половине девятого, на фоне черных стволов заметно движение микроскопического снега. Дошло все-таки и досюда. Пошел на заре в магазин за рисом: буду делать рыбный салат. Наварил компоту, дочитал до точки «Козлиную песнь». Доспал то, что не доспал. В козлинопесенном настроении попил свежедушистого компота с золотым корнем. Обдумал вариант будущей книги, полистал Мерло-Понти... «вся та сфера бытия, где наше собственное бытие – стремится постоянно и чудесным образом присутствовать» может быть. Мой вариант будет забавнее. Смахну сейчас тряпкой пыль с холста, пойду рисовать огромный зимний пейзаж. Радиола розовая уже начинает действовать.

11 декабря 2000. Работа вобрала в себя все последние достижения моей новогодней живописи. Эта вещь уже XXI века – и не потому, что она громадная, а потому что в XXI веке мы все, очевидно, умрем. По ней будут судить о степени моего истощения, о степени полноты. Словом, памятник. На нем изображены сумерки, в которых мерещатся елки, изгиб реки прорезает заснеженную равнину с кустиками трав. На первом плане дремлет воробей. Подпись. Пришел Игорь с бульвара, пошли пить пиво, есть жерех, отдыхать от свершений. В природе – полнолуние, зимние деревья окрашены этой японской луной. Видел в зажженном окошке летчика, сидящего на кухне. Поднялся к Блоку на поклон. Созерцал изменения своего созерцания. Мимолетная грусть. Инга нашла запропастившегося Стерна. Нарисовала за время моего отсутствия пейзаж полдня, какой выдался в прошлый год при затмении солнца. Освещенность вполсилы, поблекшие, как бы присыпанные пеплом цвета, предумышленная порча мира. Но ведь это на время, не навсегда. Холодок опасности. Те звери, которые были, присмирели. Затаились, чтобы опять застрекотать.

12 декабря 2000. День путешествия за справками. Накупили живых трусов для новогодней лотереи. Напекли оладий. «Белое солнце пустыни» здесь под цензурой, смотрели его подпольно: напрямую из Москвы. Сфотографировался на память и на документ. При ночной лампе, держа две книги на животе, читать то Стерна, то Селина то попеременно, то одновременно. Если бы еще удалось на них пристроить де Сада, то это был бы уже животворный треугольник, магический коктейль.

13 декабря 2000. Смотрели старые фотографии, смеялись, потому что на них изображены то такие музыканты-интеллектуалы, то веселые проходимцы (мы). Со временем наши физиономии становятся все более асимметричны, все менее притягательны. Уходит шарм талантливости, зарастает печать одаренности. Из носа уже растут волосы ужаса – о чем говорить. Пошел к другу молодости – Кариму Иегубаеву (Султановичу). У него тоже – болит бок: продуло за компьютером. Попили пива с селедкой (селедка – деликатес), посидели за компьютером, наблюдая за чудесами фотошопа; проклятый мир превращений, Паганини нулей, Сатья Баба Клоперфильд. Возвращался через дождь. Вокруг шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи. Старый запас. Нет, нет. Да, да. Пора учиться брать мышку за хвост.
<...>

Возможно, Беккет

С Манежем связано еще много чудных историй.
Спасибо Ларисе Скобкиной: она не запрещала все, что невозможно запретить. На осенней Бьеннале мы устроили сеанс алкогольных шахмат.
На сером мраморе первого этажа были разложены красные бум-виниловые квадраты и расставлены (два ряда пехоты) пластмассовые стаканчики: в одни была налита водка (белые начинают), в другие – черный портер (выигрывают). Фигуры обозначались кусками печени (съедобно), надрезанными лимонами, белыми и черными булками (ладьи), виноградом и ром-бабами (слоны и королевы). Играли с Янушев-ским. Не мешкая, я сразу выпил у него две пешки, зажал третью и атаковал виноградом виноград. Он пошел на печень, тем более что к нему подключился Межерицкий – мыслитель с голодными глазами из Тижола-го Изкуства. Возле меня встали Флягин и Панин, их гений (как можно было понять и не заглядывая им в глаза) был устремлен исключительно на истребление пешечного строя, и Панин уже комбинировал обмен ромовой бабы на вражеский стакан. Но что-то подсказало ему– и он неожиданно снял с доски собственную водочную пешку. Флягин также, не долго потерзавшись сомнениями, съел сам себя. Игра сделалась неуправляемой, по доске уже ходили живые люди, закусывали королями и лошадьми, Панин сдвинул клетки, отсекая какой-либо проход на левый фланг, где у него еще теплилась шахматная жизнь. Это была грандиозная ничья – и в этой ничьей все праздновали победу. Межерицкому очень понравилась запеченная печень, и вообще он высоко оценил красоту всей партии и свирепую целеустремленность белых. Пожертвовать собой, оголить короля, выйти в психическую атаку– в этом есть головокружительное безумие талевского стиля. Жаль только, что в шахматах так мало фигур. До смешного мало.
Но этого было достаточно, чтобы прослыть вечно пьяными гроссмейстерами.
Мы тогда привезли в Пушкин муравьев, и я чуть не сгорел вместе с муравьями и погнутым детским велосипедом, подожженный Баскиным.
Мне нравится выступать с муравьями – такой сюрреалистический мотив – плюс прекрасная визуальная и чувственная составляющая. На белом юношеском теле они вовсе не выглядят жертвами маньяка, напротив, их трудолюбиво-шустрая цивилизация таит неизбывную грозу засорения культурного ландшафта. Забраться по проходу в нос, выйти на мозг и откусить там что-нибудь им, например, ничего не стоит. Какие они таскают соломинки! Они могут вынести из дома все иголки. Я принес их в Манеж, они начали уничтожать пирожные в подвале Манежа, залезать в трусы служителям. На второй день устроители той Бьеннале, испугавшись за целостность шедевров, связи и сигнализации, поклали мой безупречно концептуальный, но беспокойный шедевр в мешок и вытрусили не то в Неву, не то под осеннюю липу. Надо ли говорить, что экспозиция современного искусства как-то сразу осиротела. Пригоршня муравьев. Кто бы мог подумать, что это может погрузить вас в хаос.
Но сначала была тина.

21 февраля 2001. Ничего не мог написать: ни о времени, ни о бессоннице, ни о поэзии, ни о болезни. Польский художник ежедневно (до сих пор) заполняет холсты белыми цифрами, дошел уже до 25 миллионов. Он старится по мере заполнения знаков, записывает процесс на видеопленку. Кроме писания цифр он не делает ничего. Для него было событием, когда он перешел с первого миллиона на второй: помню, как у него дрогнула рука при написании двойки:
1 999 999, 2 000 000, 2 000 001, 2 000 002 – и трата времени жизни пошла на следующий виток.